— Вероятно, потому что я тоже тебя люблю.
Они стояли посреди влажного от росы свежевыкошенного луга, в окружении ночной тишины и умопомрачительных запахов трав, что тихо увядали в стогах. В своей зеленой стройотрядовской форме они чем-то походили на авиадесантников, только что с боем захвативших неприятельский плацдарм и теперь не знающих, что с ним делать. На самом же деле они были всего лишь студентами. Они держались за руки и глядели на звезды.
— Будь на твоем месте заурядный влюбленный, — не унималась Света, — он бы давно уже пообещал мне достать с неба звездочку.
— Но я-то отлично знаю, что это невозможно, — произнес Тимофеев. — И потом — зачем тебе звезда?
— Ну, это уж мое дело, — засмеялась Света. Затем сделала капризную гримаску и стала канючить: — Ну Витенька, ну только одну… маленькую… вот такусенький метеоритик…
Лицо Тимофеева, прежде имевшее глуповато-радостное выражение, что характерно для большинства влюбленных, резко изменилось, и Света осеклась на полуслове.
— Я пошутила, — торопливо заявила она.
Но было поздно.
Весь обратный путь Света поддерживала Тимофеева за локоть, ибо сам он был уже не в состоянии различать что-либо у себя под ногами и поминутно терял равновесие на разухабистой проселочной дороге. На ходу она пыталась втолковать ему, что ни звезда, ни тем более метеорит ей, конечно же, не нужны, что она просто хотела убедить его, что любовь и рационализм — понятия несовместимые, хотя это и так очевидно. Однако ее слова не возымели на Тимофеева, погруженного в себя, никакого действия. В минуты озарений самоуглубленность народного умельца приближалась к йогической каталепсии, и потому Света, кляня себя за неосмотрительность как мысленно, так и вслух, дотащила Тимофеева до сельского общежития, подняла на верхнюю ступеньку дощатого крыльца и, привстав на цыпочки, с исключительной силой поцеловала.
Тимофеев очнулся.
— Где мы? — спросил он, озираясь.
— Дома, — пояснила Света. — Пора спать, Витенька.
— Вот как! — изумился Тимофеев, но спорить не рискнул.
Света пошла на девичью половину, а Тимофеев растерянно потоптался на крыльце, затем долго блуждал между коек, гремя ведрами и роняя чужие сапоги. Добравшись до своего лежбища, он повалился на спину и почти час неотрывно смотрел в потолок, расписанный отсветами луны. В его мозгу со скрежетом поворачивались устоявшиеся в бездействии тяжелые маховики парадоксального мышления, столько раз приводившего Тимофеева к самым неожиданным результатам. И с каждым мигом эти маховики набирали обороты.
Наутро Света обнаружила Тимофеева на чердаке почти построенного кормоцеха, где он участвовал в настилке полов, строго попеременно ударяя молотком то по гвоздю, то по пальцу. Взгляд его был устремлен в никуда.
— Витя, — строго заговорила девушка. — Ты, по крайней мере, должен отдавать себе отчет в том, что эта штука лишена всякого смысла, она попросту никому не нужна. Она бесполезна для научно-технического прогресса!
— А тебе? — робко спросил Тимофеев. — Ты же хотела метеоритик…
— Я уже расхотела, — отрезала Света. — Как всякая женщина, я ужасно непостоянна. В данный момент я хочу, чтобы вечером мы с тобой пошли в сельский клуб на танцы.
— Это уже невозможно, — вздохнул Тимофеев. — Я не могу не думать об этом приборе. Он взял меня в плен, и я должен его сделать, иначе не смогу от него освободиться.
Света зажмурилась и пошла на откровенную провокацию, которую ни за что бы не позволила себе в иных обстоятельствах.
— Выбирай, — приказала она. — Либо я, либо он.
На горе-изобретателя было жалко смотреть. Исполненный скорби, он стал разительно похож на деревянную скульптуру Николы-угодника.
— Я люблю тебя, Света, — горестно промолвил Тимофеев. — Но ты не права. Изобретений, бесполезных для научно-технического прогресса, не бывает…
— А трамвайные компостеры? — вне себя закричала девушка и кинулась прочь.
На глаза Тимофееву нежданно навернулись слезы — не то от пустяковой ссоры с любимым человеком, не то от очередного удара молотком по пальцу. Но в этот момент ему пришло на ум нетривиальное решение одного конструкторского узла, который играл не последнюю роль во всей затее.
Когда Тимофеев шел из столовой, чтобы провести остаток обеденного перерыва в полезных размышлениях о судьбах открытий, к нему неспешно приблизился кряжистый мужик, плоть от плоти земной, бригадир сельских механизаторов Федор Силуков.
— Тимофеич, — произнес он прокуренным голосом, придав ему сколько возможно задушевности. — Веялка не фурычит. Взбрыкивает, язви ее, и зерном фукает. Зашел бы…
— Зайду, — рассеянно пообещал Тимофеев. — Федор Гаврилович, у вас, я помню, дома имеется сломанный диапроектор «Экран».
— Непременно имеется, — обрадовался Силуков, быстро уловив, чем именно он сможет отблагодарить полезного, но непьющего человека. — Забирай его, Тимофеич! Один леший, я себе видеомагнитофон покупаю. Только ты учти, парень, мне не треба, чтобы веялка по небу летала. Мне треба, чтобы она не зерном, язви ее, фукала, а половой да мусором. А то я тебя знаю — ты рационализатор злостный… Ну скажи на милость, на кой нам тот картофелесборочный комбайн, что ты из списанной «нивы» соорудил? Он же, язви его, не столько клубни выбирает, сколько вуги-буги наяривает, а городские шефы вокруг него хороводы водят…
Вечером было совсем плохо. Девушка Света, поджав накрашенные губки, зацепила под руку местного комбайнера Васю и ушла с ним на танцы. По пути они миновали печального Тимофеева с раскуроченным диапроектором под мышкой. Сердце злостного рационализатора дробилось на мелкие фрагменты и обливалось кровью. Но он твердо знал, что наука требует жертв, хотя и не был уверен, что таких существенных.
Так или иначе, он уже представлял себе конкретную реализацию замысла в деталях. Вооружившись гаечным ключом, топором и паяльной лампой, он уединился в подсобном помещении сельского общежития. Лампа горела адским синим пламенем, распространяя бензиновый аромат. Диапроектор мелко вздрагивал, учуяв свой грядущий вклад в научно-техническую революцию. Топор и ключ мирно лежали на табурете, дожидаясь своего часа.
К полуночи, лелея на простертых перед собой руках запеленатый в мешковину прибор, что возник на обломках серийного диапроектора, Тимофеев устремился во двор. Путь его освещали ясные звезды и полная луна, похожая на непропеченный блин. Тимофеев спешил испытать свое детище в полевых условиях — иными словами, на том самом лугу, где все и началось.
На соседнем крыльце Тимофеев заметил комбайнера Васю и девушку Свету. Вася рассказывал ломающимся баском что-то игривое, а Света хихикала в кулачок и смущенно поглядывала по сторонам. Тимофеев проворно укрылся за плетнем. На миг в нем пробудились темные силы и низменные инстинкты, вроде ревности: ему захотелось подойти к Васе, взять его за шиворот, отвесить пинка и отправить баиньки к мамочке. Но это было бы несправедливо по целому ряду причин, первая из которых заключалась в том, что Вася менее всего был виновен в случившемся. Последняя же состояла в насущной для Тимофеева необходимости немедленно опробовать прибор в деле.
