Не нужно, — сказал себе Кронин. Он умел подавлять эти мысли — они возникали спонтанно, но он уже научился сразу загонять их в подсознание или еще глубже, не запирать там, но удерживать какое-то время в неподвижности. Чтобы можно было работать.
Он вышел в Интернет, проверил почту, обнаружил письмо от Гущина и расшифровал его. Куратор сообщал о странном поведении Филиппа Сокольского, решившего почему-то, что неожиданная смерть Елизаветы Мыртыновой произошла не по естественной причине — экспертиза утверждала это совершенно определенно, — а потому, что некая террористическая организация вышла на след группы и ведет теперь ее планомерное уничтожение. Прямо Сокольский не высказывал Гущину это свое подозрение, но ясно дал понять, а потом еще и с патологоанатомом разговаривал, но, похоже, остался при своем мнении. «Обратите внимание на психологическое состояние Сокольского», — писал куратор.
А что Кронин мог сделать? Психологом он никогда не был. Физика и висталогия — в этом он специалист. Фил — впечатлительный человек. И Лизу он, похоже, любил. Во всяком случае, что-то между ними было — они довольно часто приходили вместе и уходили вдвоем, сидели рядом, иногда Кронин замечал взгляды, которые Филипп бросал в сторону девушки. Нормально. Лиза была замечательная… Умница, красивая… Господи, если бы был жив Гарик… Все-таки Филипп ей не пара, он не такой яркий, какой была она, а вот Гарик мог бы…
Стоп, — сказал себе Кронин. Не нужно.
Он набрал номер и слушал длинные гудки. Может, прошла минута, может — больше. «Никогда не бросайте трубку, если долго не будет ответа, — сказал ему как-то Гущин. — Я подойду даже если в это время буду на дне моря». Что было делать на морском дне сотруднику аппарата Академии, Кронин не знал — скорее всего, это была идиома, но Гущин действительно всегда отвечал на звонок, и трудно было понять, откуда он говорит и почему так долго не поднимал трубку.
— Слушаю, Николай Евгеньевич, — сказал знакомый голос, и Кронин вздрогнул, почему-то он до сих пор не мог привыкнуть к номерным определителям на телефонах. — Вы получили мое послание?
— Получил, Вадим Борисович, — произнес Кронин. — Честно говоря, я тоже не знаю, как быть с Филиппом Викторовичем. Вчера вечером…
Кронин замолк, он не решил еще, стоит ли посвящать Гущина во все детали разговора и вполне очевидных намеков. Сокольский не в себе, это понятно. Но нужно ли Гущину знать, какие идеи носятся у него в голове?
— Да-да, — сказал Гущин. — Так что вчера вечером?
— Был разговор. Филипп Викторович подозревает, что это сделал кто-то из нас.
— Из нас?
— Я имею в виду членов группы.
— Но… Это нонсенс. Каким образом? Зачем? Сокольский серьезно так думает? Мне показалось, что он катит бочку на неизвестных террористов. Типичный конспирологический синдром.
— Он был вполне серьезен. Поэтому я и хотел с вами посоветоваться. Вчера Филипп Викторович выспрашивал каждого, кто где был и что делал, когда умирала Елизавета Олеговна.
— Алиби?
— Совершенно точно. Слово не было произнесено, но Филипп Викторович имел в виду именно алиби.
— Нонсенс, — повторил Гущин. — Но вы правы, в таком состоянии Сокольский может наломать дров. Может, его на время изолировать от группы? Пусть отдохнет…
— Изолировать — это вы хорошо сказали, — пробормотал Кронин.
— А что предлагаете вы?
— Ничего, Вадим Борисович. Просто… Поскольку состояние Филиппа Викторовича неизбежно сказывается на нашей работе, то боюсь, в течение какого-то времени мы будем топтаться на месте. Я имею в виду, что мои отчеты…
— Если речь только об этом, — облегченно вздохнул Гущин, — то считайте, что вопрос улажен.
— И еще, — сказал Кронин. — Не нужно нам никого на замену.
— Это тоже понятно, можете не объяснять. Любой новый человек при нынешнем положении дел… Кстати, вы читали последний отчет Пентагона об антитеррористических разработках физиков Ливерморской лаборатории? Это у них на сайте, очень любопытная информация, только вчера выложена, там есть две-три идеи, к которым стоит присмотреться. Переслать вам или взглянете сами?
— Ах, — сказал Кронин, поморщившись: в ногах возникла режущая боль, он слегка переменил позу, и боль сникла, осталось только вязкое ощущение неудобства, — все это чепуха, мы давно ушли от таких разработок.
— Судя по вашим официальным отчетам — нет, — с легким смешком сказал Гущин, давая понять, что известно ему, конечно, больше, чем он говорит. — Впрочем, пусть это вас не беспокоит. Как вы себя чувствуете сегодня, Николай Евгеньевич?
— Как обычно, спасибо, — сухо сказал Кронин, он не любил, когда его спрашивали о здоровье. — Значит, мы договорились? На этой неделе отчета не будет.
Разговор оставил неприятный осадок. Положив трубку, Кронин вывел на экран таблицу целей и задумался. Трудность заключалась в вербальных формулах. Нормальное научное противоречие, второй шаг алгоритма: нематериальная суть закона должна быть сформулирована в материальных терминах. Что такое количество в нематериальном мироздании, если счет есть функция материальных единиц? Они уже обсуждали эту проблему и нашли подходы к решению. Только подходы, но, похоже, что Сокольского это обнадежило больше, чем следовало. Филипп Викторович вообще был энтузиастом и фантазировал лучше, чем кто-либо другой. Понятно, что именно ему пришла в голову нелепая мысль о…
Почему нелепая?
Нелепа смерть, но никакие предположения о ее причине нелепыми быть не могут. Даже самые, на первый взгляд, фантастические, тем более, что по сути в версии Сокольского не содержалось и фантастики. Вопрос в другом — можно ли, используя единственный сформулированный нами полный закон мироздания, спровоцировать чью бы то ни было смерть от инфаркта?
Даже если все так, почему нужно было убивать Лизу — молодую, красивую, умную, замечательную?..
Если это вообще было убийством.
Кронин помнил, о чем думал, лежа в постели в полном мраке — засыпал он с трудом, любой свет мешал, даже если это был слабый огонек или отблеск уличных реклам, и потому по вечерам он плотно закрывал шторы на окнах. Он вытянул ноги — в коленях поселился новый вид боли, не тянущий, к какому он уже привык, а какой-то скребущий, — и подумал о том, что нужно бы показаться врачу. Кронин ненавидел врачей, ненавидел медицину и ненавидел собственное тело, которое без медицины не просуществовало бы и года. Одно время он думал: ну и пусть. Умру, и станет лучше. Софа вывела его из депрессии, сестра хорошо знала его характер, пожалуй, даже лучше, чем Клара. С женой он спорил всю жизнь — ее жизнь, — а с сестрой не спорил никогда, Софа смотрела ему в глаза, говорила: «Сделай так, и будет хорошо», и он делал, и действительно становилось если не совсем хорошо, то лучше — определенно.
