Натяжка здесь — в безупречнейшем соответствии. Но какая же игра без условности, какая же — без натяжки? Слоны ходят только по диагонали, а пешки (пехота) обязательно вперед и не больше чем на два шага! Разве в жизни бывает такое?
Впрочем, безупречное соответствие миров и не нужно нам. Зачем повторять и повторять самого себя до умопомрачения? Пусть будет некоторое различие в трехмерных листах. Скажем, нижние листы поплотнее, а верхние поразреженнее. Чуть–чуть. Тогда в верхних частицы будут лететь чуть быстрее, а в нижних — чуть медленнее. И за 15 миллиардов лет накопится разница. Миры одинаковые, но наверху уже завтрашний день, а внизу только вчерашний. Так что в смежном вчерашнем мире мой двойник еще не любуется на синеющий снег, он лежит в кровати с температурой, уставившись на однообразные сухарики и ионики под потолком. А в смежном завтрашнем… Что я буду делать завтра? Вот заглянуть бы и узнать.
Итак, путешествие по времени получается с такими параллельными мирами.
Но путешествие во времени, избавленное от рокового противоречия этой темы, в котором путается фантастика, начиная с Уэллса, когда автор вынужден выбирать либо рок, либо хроноклазм.
Рок, предопределенность, беспомощность, покорность судьбе, если герой не имеет права вмешиваться ни в прошлое, ни в будущее. Так получается, например, у О. Ларионовой — в ее “Леопарде”… Люди летают в будущее, списаны даты смерти с памятников, героиня доживает месяцы назначенного срока. Доживает мужественно, вызывая уважение. Все это интересно психологически. Но остается недоуменный вопрос: в самом деле, существует ли предопределение? Если ты предупрежден, если названа опасная дата, неужели никак нельзя увильнуть?
Еще сложнее получается, если герою дано право воздействовать через прошлое на будущее. Это и есть хроноклазм — временной парадокс, путаница из‑за вмешательства в историю.
Вот у Брэдбери неосторожный турист нечаянно раздавил доисторическую бабочку. И пошла–пошла цепь событий, так что, вернувшись домой, герой видит, что вся история сдвинулась. И орфография противоположная, и на выборах победила противная партия — ястребы вместо голубей. Рассказ надо понимать символически: будь осторожен, думай о будущем, малейший шаг ведет к тяжелым результатам. Символика вполне устраивает лириков. Физики же начинают придираться: куда девался прежний мир, откуда взялся новый, из каких атомов построен, за счет какой энергии? Читал я фантастический роман, написанный совместно лириком и физиком, там эти несоответствия выпирают наружу, нарочно колют глаза. Герой отправляется в прошлое, чтобы убить самого себя. И убивает. Но кто кого убил, кто выжил после убийства? От каждого действия рождается новая мировая линия, то есть — еще один мир, копия города, копия героя — мертвая или живая. Читателю разобраться уже невозможно, авторы рисуют пунктиры от одного мира к другому, указывая, в какой точке какая копия встречается с которой и кто кого где убивает.
Параллельные миры снимают и хроноклазмы, и рок. Мой герой отправится не в наше будущее (и не в прошлое), а в параллельное. Такое же, как наше, но изменяемое. И изменит… или не сумеет изменить. Рок необязателен. Читатель не знает заранее, что же получится.
Итак, приглашаю вас в будущее, где можно учиться уму–разуму на чужих ошибках; приглашаю в прошлое, где можно учить уму–разуму на наших ошибках.
И вот уже тема диктует профессию героя. Либо он физик, открывший параллельные миры, либо — историк, мечтающий сравнить историю миров. Можно двух героев — историка и физика. Можно физика, который забрел в дебри истории, можно историка, который забрался в формулы физики. Пожалуй, для сюжета предпочтительнее последний вариант. Остановимся на нем. Герой — историк!
Подберем фамилию для него… скажем, Тихомиров. Звучит солидно, достойно, академично даже. Тихо и мирно работает, мирит миры, утихомиривает. Договорились: Тихо–миров! Но в романе он будет Я–рассказчик. Я — автор — предпочитаю эту лирическую форму, позволяющую уклоняться в сторону, рассуждать о том о сем, что в голову взбредет. Правда, есть и недостаток у такого приема: снято частичное напряжение, читатель заранее предупрежден, что герой, благополучно преодолев смертельную опасность, окажется жив–здоров, сумеет написать литературные воспоминания. Но в данном случае я этого не обещаю. Оставляю за собой право написать роман по разрозненным заметкам безвременно погибшего.
Тихомиров — Я, не потому что он — мое второе Я. Он — кропотливый историк, а мне никогда не хотелось быть историком. Со школьных времен запомнил слова Маркса о том, что все прошлое — предыстория; сознательная история человечества — впереди. И хотелось делать ее… сознательно, принимать участие в разумных усилиях.
Кроме того, я не люблю копаться в архивах, ломать голову над начертанием буквы, значением того или иного слова. Не придаю такого уж большого значения отдельным словам… И отдельным личностям. Впрочем, о значении личности в истории будет еще много сказано здесь.
А Тихомиров любил архивы. С наслаждением вчитывался в старинные манускрипты, размышлял о словах, буквах, почерках. Радовался, установив, кто именно входил в посольство, сосватавшее Софью, принцессу Ангальт–Цербсткую за цесаревича Петра. Гордился, сумевши доказать, что курносый Павел I был не сыном этого богом убитого Петра и даже не сыном графа Салтыкова, а вовсе — ребенком, привезенным из деревни. С пренебрежением говорил о тех, кто рассуждает о XVIII веке вообще, не раскопав ни единого неопубликованного документа.
Так бы и трудился он мирно в архиве, разбирая чужие письма двухсотлетней давности, если бы не вмешался директор института, человек активный, речистый, любитель не писать, но давать советы, из таких, кто, выходя на трибуну, еще не знает, что скажет, а сходит под гром аплодисментов. (Всю жизнь завидовал такому таланту.) И вот в одной из своих импровизаций он разгромил Тихомирова, попрекнул в том, что он увлекается публикацией давнишних сплетен в ученых записках, зря занимает печатные листы, вообще отклоняется от исторического материализма. Ведь всем известно, что личность — песчинка, а история — могучий поток, песчинку она уносит в своем течении, даже не замечая.
Тихомирову пришлось отстаивать свое право на публикацию документов, доказывать, что личность не песчинка, особенно если ей дана власть, что Петр, например, вздернул Россию на дыбы, и неведомо, куда бы он загнал ее, если бы скакал еще десяток лет.
А директор стоял на своем. Директор говорил, что история идет своим чередом, конь вечно на дыбах стоять не может, его и опустили на четыре ноги наследники Петра… может быть, и гарцевать незачем было. Река течет под уклон, история движется своим чередом, закономерно.
