И в самом деле, откуда он знает все это, о чем я думал по дороге?
— Ну, слушай меня, Я, не будем терять времени. Я, собственно, прибыл, чтобы спасать тебя. Часа два назад в моей комнате, такая же у меня комната, цвета вечерней синевы, вдруг появился этакий экран, трубка экранная. Из нее вышли двое в какой‑то цветной пене: парень и девушка, очень хорошенькая девушка, кстати, вышли и сразу сказали: “Мы из параллельного мира, у нас 2004 год. В нашем мире известно, что автор идеи параллельности, ваш двойник, трагически погиб поздним вечером 31 января. Он мертв, его не воскресить, но вас‑то мы спасти можем. Вечер только начинается, собирайтесь быстро, мы переправим вас в будущее”. И они торопили, торопили: “Собирайтесь, собирайтесь, мы не знаем точно час и минуты смерти”. У меня голова закружилась… но я сообразил все‑таки, что долг платежом красен. Меня предупредили, надо бы и моих предшественников предупредить. Мне объяснили, как обращаться с этой белой трубкой, и я переправился не в будущее, а в прошлое, к тебе. Итак, знай, срок твоей жизни отмерен, 31–го парки обрывают нить, так что собирай манатки, и двинем в гостеприимное будущее.
Но я уселся в кресло глубже. При всем сходстве была и разница между нами. Он‑то сорвался из своего мира, был взволнован, деятелен, а я сидел в своем доме, предупрежденный загодя, за неделю.
— Сегодня только 24–е, — сказал я.
— Ну и что? Ты согласен умереть через неделю?
— Обсудим, — продолжал я. — Почему же это я умру через неделю? Лично я не верю в рок. Вероятно, ты тоже?
— В рок я не верю, но верю в причинность. Человек утонул, потому что был пьян; или же был трезв, но не умел плавать, или умел плавать и переоценил свои силы, самонадеянно полез в большую волну, а волну развел ветер, а ветер поднялся из‑за низкого давления, потому что надвигался циклон, а циклон возник потому… Были причины. И сплелись в одно — в трагический конец.
— Согласен. И правда, одинаково думаем. Все определено, но не предопределено.
— Ну хорошо, а тебе легче, если тебя погубит непредопределенная определенность?
— Я просто думаю, что предупреждение отменяет неизбежность. Мой двойник утонул, а я не полезу в воду. Наш двойник трагически погиб 31–го, а я не выйду из дому…
— А может быть, обвалится потолок?
— Разве наш двойник погиб дома?
— Я не знаю. И те ребята не знали точно. Знали только дату — вечер 31–го.
— А может быть, твое бегство и воспринято в вашем мире как гибель?
— В третьем мире наш двойник погиб и похоронен. Не понимаю, почему ты упираешься вообще? Хочешь подчиниться судьбе?
— Сейчас я хочу поужинать и лечь. И я твердо помню, что впереди у меня неделя. Незачем горячку пороть.
Он посмотрел на меня с сочувственной иронией.
— Узнаю себя. Прежде всего надо прилечь.
И тут зазвонил телефон:
— Еремеев, — сказал Он–я, показывая пальцем на трубку.
И правда, звонил Еремеев. Уговаривал поехать в Махачкалу на семинар. Рассыпался в любезностях, уверял, что я незаменим, только ко мне можно обратиться. Билет у него в кармане, командировку мне вышлют вдогонку авиа…
— Скажи, что перезвонишь ему через четверть часа, — посоветовал Он–я. И добавил, когда я повесил трубку: — Вот решение. Я за тебя еду в Махачкалу. Гостей там умеют встречать по кавказскому обычаю. Или ты хочешь поменяться: сам поедешь, меня оставишь дома… с нашей женой.
— Поезжай, поезжай, остряк, — сказал я мрачно.
На том мы и порешили. Сообща сложили мои рубашки в его чемоданчик, такой же, как у меня, серый в полосочку, с “молнией” вместо замочков. Денег подкинул я ему на дорогу. Затем мы созвонились с Еремеевым и расстались, обнявшись дружески… или братски, или по–родственному. Какие чувства испытываешь к своему близнецу из чужого мира, о существовании которого узнал только что? То ли кровный родич, то ли чужеземец.
— Вернусь 31–го днем, — сказал он на прощание. — Посмотрю, как ты увернешься от костлявой. Может, и придумаем что сообща. Так или иначе будем знать, что же нам угрожает.
Он–я ушел. Я–я лежу и думаю.
Думаю, что осталось семь дней до какой‑то страшной опасности… всего семь дней жизни, возможно.
Думаю, что человек энергичный на моем месте бежал бы на край света сломя голову. Но я медлительный… и не знаю, от чего бежать, собственно говоря. Может быть, опасность сидит во мне, инфаркт мне угрожает или тромб. От себя не убежишь.
Нечего метаться. Срок подойдет, проявим внимательность. Пока что отпущено семь дней на прощание.
Как прожить их?
Как вы прожили бы?
Семь суток ломали бы голову, вспоминая все возможные опасности, от всех на свете угроз старались бы спрятаться?
Хуже смерти представляется мне такая суетливая нервотрепка.
Кутили бы, веселились: пили, за женщинами ухаживали?
Но я пожилой человек с больным желудком, мне утомительно кутить, пить вредно, от обжорства у меня живот болит.
Лучше бы не знал ничего. Или лучше знать, как по–вашему?
Время от времени на страницы газет выплескивается старинная медицинская проблема: говорить ли больному, если он болен неизлечимо? Неизлечимому не поможет, но последние месяцы отравит. Пусть надеется хотя бы.
“Смотря кому”, — сказал бы я после долгого житейского опыта.
Я встречал людей, умиравших от ужаса смерти задолго до смерти, упавших духом, панически кричавших “спасите меня, спасите!”. И гнавших мысль о неизбежном, обманывавших самих себя. Встречал и других, готовившихся к смерти деловито, занятых устройством жизни своих вдов и детей, расчетливо распределяющих последние силы.
Мне бы хотелось, чтобы меня предупредили, так мне кажется сегодня. Так казалось в юности. Шестнадцать лет мне было, когда я написал для себя и о себе рассказы “Идеальная жизнь” и “Идеальная смерть”.
Жизненного идеала тех лет не помню. Кажется, там было много странствий, приключений, внезапных поворотов судьбы. По–мальчишески жизнь хотелось прожить авантюрную. А смерть идеальная описывалась так: врач честно предупреждает, что жить осталось недолго, неделю всего лишь. На что употребить последние дни? Я — писатель (тогда я хотел быть писателем), и я решаю написать последний рассказ, аккорд творчества, лебединую песнь. И успеваю. И с сознанием исполненного долга закрываю глаза.
Ставши старше, я узнал постепенно, что в жизни так не бывает. Как правило, силы покидают человека постепенно, умственные силы также. Последние годы и месяцы мы обречены влачить растительную жизнь, цепляться за мир коснеющими пальцами, вкладывать все силы в пищеварение и дыхание, воздух втягивать хотя бы. Душно, больно, в голове муть, где там думать о лебединых песнях? Если же смерть приходит в расцвете сил, она не имеет обыкновения предупреждать: выскакивает из‑за угла на четырех колесах, пулей впивается в сердце, валится на голову куском штукатурки… или изнутри нападает: затыкает аорту тромбом… и конец.
