«Не в нижней кофейне, а в той новой забегаловке в тринадцать тридцать, я тебе нарисовал, как пройти…»
Несложный чертежик.
«…Дюночка, каждая минутка твоего драгоценного опозданьица гвоздик мне, сама понимаешь, в какое место… Отпросись, будь добра, с пары… Остаюсь вечно твой – я…»
Ивга облизала губы. Ее вдруг охватила дрожь, будто она сунулась в недозволенное – и все же вместо того, чтобы спрятать тетрадь, она пролистнула еще несколько страниц вперед. И наткнулась на новый листок скорее, бумажный огрызок, неровно вырванный из ученического блокнота:
«Дюночка, не дуйся, я не виноват. Я люблю тебя, Дюн, не злись. Клав».
Ивга закрыла тетрадь. С трудом застегнула проржавевшие кнопки. Поспешно, даже суетливо засунула папку на место, на самое дно пропахшей бумагами тумбы. Щелкнула железной ручкой – и в этот самый момент услыхала поворот ключа.
* * *
Клавдий уснул в кресле. Ивга вошла с горячим чаем на подносе – и остановилась в нерешительности.
Руки Клавдия покоились на подлокотниках. А на лице лежала печать такой неподъемной, такой свинцовой усталости, что Ивга прикусила губу. Поставила поднос на столик, сама подошла и уселась у подножия кресла, на пол.
Ну вот, а она хотела ему сказать… Впрочем, наверное, все к лучшему. Сказать можно и сейчас. Так даже лучше – пусть он не слышит.
– Клавдий… Клав…
Где-то там, далеко-далеко, спали в своем загончике белые гуси. Спали, прижавшись друг к другу теплыми крыльями, и видели во сне, как славно травить и щипать Великого Инквизитора города Вижны.
– Клавдий…
Она взяла его за руку. Рука была тяжелая, расслабленная, ее можно было долго и совершенно безнаказанно держать в ладонях.
– Клав… Простите меня, пожалуйста. Я бы так хотела… Но нельзя. Это… так не бывает. Все, чего я хочу – никогда не бывает… Простите меня, Клав.
Она встала. С сожалением взглянула на остывающий чай; бесшумно вышла в прихожую и вытащила из под вешалки свою собственную, давно уложенную сумку.
«Мне не хотелось бы доставлять вам неприятности – но я не могу в неволе. Сама пришла – сама уйду»…
Она знала, что Клавдий чутко реагирует на звук открываемой двери, и потому предусмотрительно блокировала защелку.
«Мне не хотелось бы причинять вам неудобства. Но я, кажется, скоро сделаюсь вам в тягость… Я чужая, случайная, мне следует быть равнодушной – но вот как раз равнодушной быть никак не могу…»
Снаружи шел дождь. Как в ту ночь, когда Ивга сидела здесь под дверью.
«Клавдий… Ну что же мне было делать?!»
Город молчал.
Глубокой ночью их крытый грузовичок прорвался через оцепление. Короткий ужас прорыва, белый свет прожекторов и треск автоматных очередей остались позади; машину будто бы хранила невидимая сила, машина неслась по гладкой, как скатерть, трассе, и в брезентовом тенте зияли всего только пять круглых дыр. А ведь в какой-то момент казалось, что все уже мертвы, застрелены, безнадежно мертвы…
Женщины сидели на дне кузова, прижавшись друг к другу плечами и спинами. Женщинам было страшно.
Несколько раз грузовичок встречал по дороге патрули; однако невидимая сила продолжала ревностно охранять машину и ее пассажиров, и потому грузовичок смог продолжить свой путь и свернуть затем на неровную, тряскую, разбитую дорогу, так что женщинам в кузове пришлось вцепиться друг в друга и в собственный багаж.
Потом мучительный путь закончился. По брезентовому тенту царапнули ветви; железно скрежетнули ворота, потом снова скрежетнули, закрываясь. Женщины переглянулись – но не увидели друг друга, потому что была тьма.
– Выходите…
Снаружи не было ничего, кроме дождя и мрака. И одинокого фонарика в чьих-то руках:
– Вы на последней станции, сестры… Путь ваших метаний закончен, и мы за вас рады.
Новоприбывшие молча выбирались из грузовика, на ощупь находили железные ступеньки, соскакивали в грязь; та, что была за них рада, распахнула дверь низкой полуподвальной комнатки:
– Подкрепление сил и ожидание. Терпение, сестры; ничего не бойтесь, вы уже у цели…
Подмигивала красным железная печь, такая, которую три из четверых видели только на картинках. На столе в углу имелся бидон с торчащей из него ложкой и стопка жестяных тарелок. Голая лампочка под потолком заставляла щуриться привыкшие к темноте глаза; в этом немудреном, предельно простом и оттого откровенном свете женщины из грузовичка обрели наконец внешность.
Возможно, в обычной жизни они никогда бы не встретились. Средних лет дама, видимо, далеко не бедная, с химическими кудрями, подкрашенными месяц назад, в перепачканной глиной кожаной куртке, с пухлым клетчатым чемоданчиком в маленькой тонкопалой руке; школьница в поношенном спортивном костюме, с красными от недосыпа злыми глазами и зеленым туристическим рюкзаком, оклеенным пошлыми нашлепками; остролицая женщина в старушечьем платке, с шершавыми, темными, почти мужскими ладонями – и еще одна, молодая, смертельно измученная, рыжая, как подсолнух.
Некоторое время все четыре беспомощно стояли посреди комнатушки, поглядывая то на печку, то на закрывшуюся дверь, то на продавленный диван у противоположной стены; потом та, что была с чемоданчиком, подошла к дивану, выбрала место поближе к печке и неторопливо уселась, вытянув ноги в грязных модельных туфлях.
Девчонка всхлипнула. Опустила свой рюкзак у стены и на него же и взгромоздилась – подобрав колени к подбородку, сразу же сделавшись похожа на угрюмую тощую птицу.
Ивге хотелось лечь. Но на полу было холодно и неуютно, а на диване слишком мало места – а потому она пристроилась на самом его краю, так, что оставалось еще место для старухи; та не стала садиться, а подошла к столу, неспешно наполнила железную миску дымящимся варевом, понюхала, удовлетворенно кивнула, вытащила из своего узелка алюминиевую ложку и принялась аккуратно, со знанием дела хлебать.
Ивгу знобило.
Ее подобрали в сумерках, когда она уже дважды успела отчаяться. Город полон был Инквизиции, Ивга чувствовала ее присутствие каждой клеточкой, каждым сантиметром свой многострадальной истончившейся шкуры. Люди ехали и шли, с детьми на плечах, с чемоданами и рюкзаками, люди ловили и без того переполненные машины, втискивались в автобусы; центр Вижны, много лет не видавший грузовиков, оказался запружен ими, будто какая-нибудь фабричная окраина, и из открытых кузовов торчали, в мольбе простирались к небу обмотанные газетами ножки столов и стульев. И везде, везде, везде была Инквизиция.
