спускались мы, на пространство расположенной перед ним площади, от которого захватывало дух; а потом меня понесли сквозь высокий, никогда не затворяющийся портал, вдоль высокого чертога с его тысячей колонн.
Он был подобен некоему коридору Карнака в мире, устроенном Титанами. Напоенная неведомыми бальзамами, смутная, таинственная полутьма окутала нас; казалось, мы вступали в царства домирной древности и зазвездной бескрайности, в столпчатую пещеру, ведущую в нутро некой запредельной звезды.
Похоже, что мы были последними и единственными пилигримами и что хранители храма также его покинули; ибо на всем протяжении этого загроможденного колоннами сумрака мы не встретили никого. Мало-помалу тьма начинала рассеиваться, мы нырнули в расширяющийся луч сияния и очутились в просторном центральном зале, где бил фонтан зеленого пламени.
Я помню лишь ощущение сумрачного пространства в мигающих тенях, и сводов, что терялись в лазурной бесконечности, и колоссальных мемноновидных статуй, что взирали с гималайских высот; но прежде всего – ослепительный столп пламени, бивший из отверстия в мощеном полу и вздымавшийся в воздух подобно зримому божественному экстазу.
Однако все это я увидел и осознал лишь на мгновение. Я тут же понял, что существа, несущие меня, летят прямиком в пламя, твердо расправя крылья, ни мгновенья не медля и не колеблясь!
В смятенном, хаотическом бурлении моих чувств не нашлось ни места для страха, ни времени для тревоги. Я был ошеломлен всем, что успел испытать; и более того, дурманящие чары Пламени овладели мною, хотя я и не слышал его рокового пения. Наверное, я немного потрепыхался, пытаясь вырваться из щупалец, которые меня обвивали, – то было чисто машинальное мышечное отторжение. Однако же чешуекрылые не обратили внимания – было очевидно, что они не сознают ничего, кроме бьющего ввысь пламени и его влекущей мелодии.
Я помню, однако, что, когда мы приблизились к огненному столпу, я, вопреки ожиданиям, не почувствовал никакого жара. Вместо этого я испытывал лишь неизъяснимый трепет во всем своем существе, словно бы меня пронизывали волны горней энергии и демиургического экстаза. И вот мы вошли в Пламя.
Я, как и некогда Энгарт, полагал само собой разумеющимся, что судьба всех, кто бросался в Пламя, – стремительное, хотя и блаженное уничтожение. Я ожидал раствориться в ослепительной вспышке, за коей последует ничто, полная аннигиляция. Но то, что произошло на самом деле, выходило за пределы наидерзновеннейших рассуждений, и чтобы дать хоть малейшее представление о том, что я испытал, в языке, быть может, недостанет нужных слов.
Пламя окутало нас зеленой занавесью, сокрыв от глаз просторный зал. Потом мне почудилось, будто меня подхватило и повлекло в запредельные выси, в рушащемся вверх водопаде квинтэссенциальной мощи, небожительного восторга и всеозаряющего света. Казалось, будто я заодно с моими спутниками достиг богоподобного единения с Пламенем; будто каждый атом наших тел трансцендентально вознесся, окрыленный эфирною легкостью; будто мы более не существовали иначе, как единая божественная, нераздельная сущность, воспаряя над оковами вещества, за пределы времени и пространства, дабы обрести иные берега, что и во сне не снились.
Радость была несказанной, и безграничной была свобода этого взлета, в котором мы, казалось, преодолели зенит высочайшей из звезд. А после, как если бы мы вместе с Пламенем достигли кульминации, вознеслись к наивысшей точке, мы вырвались вовне и застыли.
Я чуть было не лишился чувств от восторга; глаза мои ослепило сияние пламени; и мир, на который я взирал ныне, представлялся огромною арабеской, сплетеньем непривычных линий и сводящих с ума цветов иного спектра, нежели тот, к которому привычен наш взгляд. Все кружилось у меня перед глазами, подобно калейдоскопу гигантских самоцветов, с пересекающимися лучами и перемежающимися отблесками; лишь мало-помалу, постепенно сумел я водворить порядок и начать разбирать отдельные подробности в клубящейся сумятице своего восприятия.
Повсюду, куда ни взгляни, тянулись бесконечные, мультиспектральные опалово-яхонтовые галереи, арки и столпы ультрафиолетовых самоцветов, нездешнего сапфира, надмирных рубинов и аметистов, пронизанные сиянием тысячи оттенков. Казалось, будто я ступал по драгоценным каменьям и надо мною раскинулось небо в алмазах.
Вскоре, обретя равновесие и попривыкнув к новому уровню восприятия, я понемногу стал различать отдельные подробности пейзажа. Я вместе с обоими существами, похожими на бабочек, что по-прежнему оставались подле меня, стоял на траве, усеянной миллионами цветов, среди дерев райского сада, чьи плоды, листва, цветы и стволы самой своей формой выходили за пределы представлений существа, привычного к трехмерному миру. Изящество их плакучих ветвей, их шелестящих перистых листьев неизъяснимо на словах, описывающих земные линии и очертания; казалось, они сработаны из чистого, эфирного вещества, полупрозрачного для эмпирейного света, отчего и создавалось это впечатление драгоценных камней, что возникло у меня поначалу.
Я вдыхал воздух, напоенный нектаром; и земля под ногами была немыслимо мягкой и упругой, точно созданной из некоей иной формы вещества, высшей по сравнению с нашей. Физически я был исполнен невероятной жизнерадостности и сил. От моей усталости и нервозности, которых следовало ожидать после всех необычайных, из ряда вон выходящих событий, которые выпали на мою долю, не осталось и следа. Я не чувствовал ни растерянности, ни смущения; и, помимо способности различать недоступные мне прежде цвета и неевклидовы формы, я испытывал также странные перемены и расширение осязательных способностей, благодаря чему я мог теперь касаться отдаленных предметов.
Ослепительное небо заполняли многоцветные солнца, такие, что могли бы сиять над планетой какой-нибудь системы со множеством солнц. Но как ни странно, чем дольше я на них взирал, тем мягче и сдержанней становилось сияние, а блеск деревьев и травы постепенно притухал, словно бы в наступающих сумерках.
Я утратил уже способность изумляться: здесь, среди безграничных чудес и бесконечных загадок, ничто уже не казалось невозможным. Однако если что и могло удивить меня здесь и бросить вызов моей способности верить, то это человеческое лицо, лицо моего пропавшего друга Джайлза Энгарта, который ныне показался среди тускнеющих самоцветных стволов, а вслед за ним и другой человек, которого я знал по фотографиям как Феликса Эббонли.
Они раздвинули роскошные ветви и встали передо мной. Оба были облачены в переливчатые ткани, тоньше любых восточных шелков, не земного узора и покроя. Лица у них были и радостны, и задумчивы и приобрели ту же полупрозрачность, что была свойственна эфирным плодам и цветам.
– Мы искали вас, – сказал мне Энгарт. – Мне пришло в голову, что, прочтя мой дневник, вы, возможно, испытаете искушение повторить те же эксперименты, хотя бы затем, чтобы проверить, правда они или выдумка. А это Феликс Эббонли – вы, кажется, незнакомы.
К изумлению своему, я слышал его голос совершенно ясно и
