— Ваше преосвященство, — попыталась успокоить его Джилл, — мне кажется, вы напрасно так волнуетесь. У вас все так хорошо организовано и продумано. Ватикан слишком силен, чтобы кто-то или что-то могло его разрушить.
— Не его, мисс Роберте, не сам Ватикан, но цель, которой он посвятил себя. Давным-давно — вы, вероятно, знаете об этом, поскольку уже довольно глубоко изучили нашу историю, — мы прибыли сюда в поисках истинной веры. Сейчас среди нашей братии можно отыскать таких, кто уверен, что мы от этой цели отказались, что мы предали ее ради технических и философских знаний, не имеющих с верой ничего общего. Я уверен, что те, кто так думает, глубоко заблуждаются. Мое искреннее убеждение состоит в том, что вера, безусловно, связана со знанием — не со всяким знанием, конечно, а с особенным, очень специфичным. Но для того, чтобы достичь такого знания и прийти к единственно верному ответу, нам нужно для начала ответить на множество вопросов. Может быть, порой мы идем по ложному следу, но мы не имеем права пренебрегать и ложными следами — это дает возможность убедиться, что они ведут в тупик, где нет ничего — то есть нет ответа.
— Выходит, ваш взгляд на вещи изменился, — отметила Джилл, — Насколько я смогла понять из изучаемых мной материалов, раньше вера ставилась выше знания.
— Да, в каком-то смысле, в первом приближении, так сказать, — вы правы. Просто мы сами поначалу не понимали, что вера должна быть основана на знании, она не может быть слепой, нельзя без конца повторять неправду в надежде, что от многократного повторения она станет правдой. Нам не нужна ложь. Нам нужны знания.
Кардинал умолк и, глядя на Джилл прямым, немигающим взглядом робота, поднял руку и торжественно очертил в воздухе круг. Джилл догадалась, что этим жестом он изобразил Вселенную, все во времени и пространстве за пределами этой комнаты, где они сидели.
— Где-то там, — сказал он, — есть кто-то или что-то, кто знает ответы на все вопросы. И среди множества ответов есть тот, который мы ищем. Именно его мы обязаны узнать. А может быть, нам нужно узнать все ответы, каждый из них, и они укажут путь к единственно верному. Как бы то ни было, задача наша — поиск ответа. И мы не имеем права отступить, поддаться слабости, соблазниться славой и могуществом. Не важно, сколько на это уйдет времени, но наша задача должна быть выполнена.
— Но рай может стать основой самообмана, которого вы так опасаетесь.
— Мы не имеем права рисковать.
— Но вы должны понимать, что это не рай. Не тот старый христианский рай с парящими ангелами, звучащими трубами и золотыми мостовыми!
— Умом понимаю, мисс Роберте, что этого не может быть, — а что, если так оно и есть?
— Значит, вот вам и ответ.
— Нет. Нам не такой ответ нужен. Нам нужен не просто ответ, а ответ ответов. Если мы удовлетворимся таким ответом, то перестанем искать главный ответ.
— Ну что я могу вам посоветовать? — пожала плечами Джилл. — Тогда отправляйтесь туда и докажите, что это не рай. А потом возвращайтесь и продолжайте работу.
— Мы не можем рисковать, — повторил кардинал.
— В каком смысле? Вы боитесь, что там действительно рай?
— Не только. Ватикан в любом случае не выиграет. Это будет то, что вы, люди, зовете ничьей. Если это не рай, мы столкнемся с тем, что многие из наших сотрудников разочаруются в Слушателях, перестанут им доверять. Как вы не понимаете? Если будет доказано, что Мэри ошиблась, поднимется страшный вой, все станут орать: «Долой Слушателей! Их работа ни гроша не стоит!» А ведь Поисковая Программа
Экайера — наш единственный, самый мощный инструмент. Он должен быть вне сомнений, слухов и какой бы то ни было критики. Если Программа не выстоит, пройдут столетия, прежде чем мы восстановим утраченное, если вообще можно будет что-то восстановить.
Джилл испугалась.
— Ваше преосвященство, вы не должны позволить этому случиться! — воскликнула она.
— Бог не допустит этого, — проговорил кард и нач.
Раньше мир уравнений виделся Теннисону сквозь дымку, его очертания были искажены колеблющимся, плывущим маревом — так в жаркий солнечный день виден другой берег озера, поверхность которого сияет радужными бликами, отражая палящие лучи. Теперь же все было видно четко и ясно. Он стоял на твердой почве, а перед ним ровными рядами, насколько хватало глаз, выстроились разноцветные кубоиды, испещренные значками и графиками. Вдали угадывалась линия горизонта, она поднималась кверху наподобие края огромной чаши, и там, далеко-далеко, край ее соприкасался с опрокинутой чашей небес. Поверхность планеты — если это была планета — была покрыта горохово-зеленым ковром, но это не была трава. Что именно — Теннисон пока понять на мог.
— Шептун! — позвал Теннисон.
Ответа не последовало. Шептуна не было. Он был один. Или нет, не один. Шептун тоже был здесь, но не как нечто отдельное. Здесь, в незнакомом, чужом мире, Теннисон находился не сам по себе — тут были он и Шептун, соединенные в одно целое.
Он застыл, пораженный внезапной догадкой, не понимая, откуда это стало ему известно. Шли мгновения, и он догадался, что додумался до этого не он, Теннисон, а Шептун, который сейчас был его неотъемлемой частью. Но кроме этого Шептун никак не обнаруживал своего присутствия. «Интересно, — подумал Теннисон, — а как себя чувствует Шептун? Кажется ли ему, что он сам по себе, или он тоже осознает себя частью единого целого? Чувствует ли он мое присутствие?»
Но ответа на его безмолвный вопрос не последовало. Шептун не давал знать, так ли оно на самом деле.
Самое удивительное, что Теннисон ощущал реальность своего присутствия в математическом мире: не смотрел на него со стороны, а лично там находился. Он чувствовал твердую поверхность под ногами и дышал легко и свободно, словно на планете земного типа. Он попробовал оценить параметры окружающей среды — состав атмосферы, ее плотность, давление, силу притяжения, температуру воздуха. Производя в уме вычисления, он поразился. Подсчеты были весьма приблизительны, но он понимал, что все параметры намного лучше, — условия были не просто подходящими для жизни, а идеально подходящими.
Кубоиды оказались расцвечены разнообразнее и ярче, чем тогда, когда он смотрел кристалл и видел их во сне. Уравнений и графиков на их поверхности было намного больше. Приглядевшись к ближайшей группе кубоидов, он заметил, что все они — разного цвета, а уравнения и графики на их поверхности совершенно разные. Каждый из них нес в себе нечто индивидуальное.
Он до сих пор не сдвинулся с места, и та часть, которую мучили сомнения относительно его присутствия здесь, — наверное, собственно Теннисон — не давала ему сделать ни единого движения. Наконец он сумел преодолеть оцепенение и сделал первый осторожный шаг, чтобы удостовериться в том, что может двигаться. Уравнения-кубоиды стояли неподвижно, и Теннисон решил предпринять попытку контакта и начать двигаться. «Неужели, — подумал он, — я буду стоять тут и глазеть, а потом уберусь восвояси? Тогда между теперешним посещением этого мира и предыдущими не будет никакой разницы».
