Джина говорила:
— Анна держится молодцом, как я слышала. Господь никогда не посылает человеку больше испытаний, чем тот сможет выдержать.
Насчет этого Эвелин не была уверена, но спорить с Джиной, убежденной, что с Господом у нее установлена прямая телефонная связь, занятие неблагодарное.
Эвелин просто ответила:
— Я навещу ее перед встречей сплетниц-рукодельниц. Уверена — она очень одинока. Бедная девочка! Ты же знаешь, какие нагрузки на организм испытывают эти танцоры в течение многих лет, так чего же еще ожидать?
— Да, я знаю! — ответила Джина не без удовлетворения в голосе. — Они платят ужасную цену за красоту. И во имя чего в сущности? Во имя мирской тщеты!
— А ты слышала про ожерелье, которое она хранит в сейфе Св. Себастьяна?
— Нет! Что за ожерелье?
— Сказочное! Мне рассказала Дорис Дзивальски. Анне подарила его одна знаменитая русская танцовщица, а ей ожерелье вручил сам царь!
— Какой царь?
— Ну, царь. Русский царь. Дорис говорит, что оно стоит целое состояние и поэтому Анна хранит его в сейфе и никогда не надевает.
— Тщеславие, — уверенно заявила Джина. — Может, ей просто не нравится, как эта роскошь сейчас смотрится на ее морщинистой шейке.
— Дорис говорит, что Анна очень подавлена.
— Все это тщета! Слушай, я тут глянула и увидела, что все…
— Я посоветую ей акупунктуру, — перебила Эвелин. — Акупунктура помогает против депрессии.
Но сначала она позвонит Эрин, чтобы поделиться новостями.
Эрин Басс равнодушно слушала, как надрывается телефон. Звонила, скорее всего, эта сорока Эвелин Кренчнотид, которой не терпится узнать, как у нее обстоят дела с давлением, уровнем холестерина и островком Лангерганса.[4] Ну да, Эрин следовало бы поднять трубку, Эвелин, в конце концов, просто безвредная трещотка, а ей следует быть более снисходительной. Да только с чего бы это? Почему человек должен быть более снисходительным только из-за того, что он стар?
Она перестала обращать внимание на звон телефона и вернулась к книге. Грэм Грин, «Суть дела». Мировая скорбь Грина казалась ей манерной, претенциозной, но писатель он прекрасный. Сейчас его сильно недооценивают.
Лайнер прибыл в порт в субботу вечером из окна спальни они могли видеть его длинный серый силуэт, скользящий мимо плавучих бонов, за пределы…
Что-то случилось.
… скользящий мимо плавучих бонов, за пределы…
Эрин больше не находилась в Св. Себастьяне. Она вообще нигде не находилась, ее вознесло надо всем и за все пределы…
Затем это закончилось, она снова оказалась в своей крошечной комнатке и увидела, что оставшаяся без присмотра книга соскользнула с ее колен на пол.
Анна Чернова танцевала. Она и Пол вместе с двумя другими парами на залитой ярким светом сцене. Сам Баланчин стоял за левой кулисой, и хотя Анна знала, что он пришел посмотреть на соло Сузанны, одно его присутствие вдохновляло. Заиграла музыка. Promenade en couronne, attitude, arabesque efface,[5] а теперь вверх, руки Пола подхватили ее и возносят. И вознеслась она выше своей же телесной оболочки, и воспарила над сиеной, над головами кордебалета и над самой Сузанной Фаррелл, просочилась сквозь крышу и вознеслась над Театром штата Нью-Йорк, и продолжала воспарять в ночное небо, раскинув руки в porte de bras достаточно широком, чтобы охватить все сверкающее великолепие ночного неба, выполняя самое совершенное jete, заполняя всю Вселенную, пока…
— Она улыбается, — сказал Боб Донован, хотя за мгновение до этого понятия не имел, что намерен вообще хоть что-то говорить. Он глядел на спящую Анну, настолько прекрасную, что она казалась нереальной. Ну, если не считать вполне прозаической и уродливой гипсовой шины на ноге. В руке Боб держал три желтые розы и чувствовал себя по этому поводу полным идиотом — но, в конце концов, какого черта?
— Обезболивающие иногда так действуют, — информировала его сиделка лазарета. — Боюсь, вам нельзя здесь находиться, мистер Донован.
Боб бросил на нее мрачный, если не сказать угрожающий, взгляд. Не то чтобы он на самом деле ей угрожал. Эта сиделка была не из худших. Не то что некоторые. Возможно, потому что и сама была не из этих молодых вертихвосток.
Еще несколько лет, сестричка, и ты тоже окажешься одной из нас.
— Передайте ей это, ладно? — Боб сунул розы сиделке.
— Да, конечно, — заверила она, а он вышел из пропахшего лекарствами лазарета — как он, ненавидел этот запах! — и направился к лифту. Боже, какой он все-таки жалкий, дурной старпер! Анна Чернова, как однажды рассказала ему эта вечно сующая свой нос в чужие дела дурёха Эвелин Кренчнотид, выступала в каком-то известном заведении в Нью-Йорке, в Абрахам-центре или что-то вроде. Анна была знаменитостью. Эвелин, конечно, и соврать может, да только не в этом дело. С того самого момента, когда Боб Донован увидел Анну Чернову, ему все время хотелось что-то ей дарить. Цветы. Украшения. Все, чего ей захочется. Все, что у него было. Ну и как же, учитывая возраст, можно его после этого называть? Придурком, вот как! Я вас умоляю!
Боб спустился в лифте на первый этаж, бодро пересек холл и через боковую дверь вышел в «сад воспоминаний». Дурацкое название, в духе Нью-Эйдж. Ему хотелось что-нибудь пнуть, хотелось рявкнуть на кого-нибудь…
Поток энергии пронзил его снизу вверх от копчика до мозга мягкий, но совершенно отчетливо ощутимый: так бьет током сломанный тостер.
Затем все кончилось.
Мать твою, что это было?! С ним все в порядке? Если он свалится, как Анна…
С ним все в порядке. Его кости попрочнее, чем у Анны. Чем бы это ни было, оно прошло. Просто какая-то минутная придурь организма.
На этаже, где располагался лазарет Св. Себастьяна, женщина, жить которой осталось несколько дней, что-то бормотала в своем последнем долгом полусне. Из капельницы в вену на ее руке поступал морфий, облегчающий затянувшийся переход в мир иной. Никто не вслушивался в этот бессвязный лепет: прошли годы с тех пор, когда в нем еще можно было уловить какой-то смысл. Внезапно бормотание прекратилось, и она на мгновение широко раскрыла глаза, ярко сверкнувшие на фоне уродливой маски, в которую превратилось некогда очаровательное лицо. Но только на миг. Глаза закрылись, и бессмысленный лепет возобновился.
В Тихуане крепкий старик, сидящий на рынке за прилавком своего сына, за которым тот продавал без умолку тараторящим туристам дешевые пестрые шали с национальным колоритом, вдруг подл лицо к солнцу. И его рот, в котором были целы еще все до одного бе лые, сверкающие зубы, внезапно округлился в форме буквы «О».
В Бомбее одетая в белое вдова выглянула через окно на кишащую народом улицу, и ее лицо стало таким же белым, как ее сари.
В Чэньгду монах, сидящий на подушке, на полированном полу комнаты для медитаций древнего монастыря Веньшу, внезапно разразился громким, святотатственным смехом, вдребезги разбившим священную тишину.
Керри Веси сидела в последнем ряду классной комнаты, где читал лекцию доктор Эрдманн и обдумывала планы убийства.
Разумеется, никогда в жизни она этого не сделает наяву. Убийство — это неправильно. Мысль о том, чтобы лишить кого-то жизни, приводила ее в ужас, который только…
Размолотые бобы, из которых касторовое масло делают, — смертельный яд.
…усиливался от того, что она каждый день видела, с каким отчаяньем цепляются за жизнь старики. Так что она…
Сводный брат как-то показал ей, как можно разрегулировать тормоза в машине.
…знала, что она не тот человек, который решает проблемы столь радикальным способом. К тому же ее…
А суд присяжных всегда оправдывает самозащиту избиваемой женщины.
…адвокат сказал, что кипа бумаг с запретительными судебными приказами и свидетельскими показаниями является намного лучшим способом, чтобы…
Если мужик вылакал дюжину пива, он даже не почувствует пули, выпущенной из его же собственного служебного оружия.
…на законном основании упрятать Джима за решетку. А это, как сказал адвокат: «Будет решением проблемы» — как будто подбитый глаз, сломанная рука и постоянные угрозы, которые заставляли ее трястись от страха, даже когда Джим находится в другом городе, это всего лишь некие теоретические «проблемы», вроде тех, которые доктор Эрдманн задает своим студентам-физикам.
Он сидел на письменном столе перед аудиторией и говорил о чем-то, что он называл «конденсатом Бозе—Эйнштейна». Керри понятия не имела, что это такое. Ей просто нравилось быть здесь и никем не замеченной сидеть в последнем ряду. Студенты-физики, девять парней и две девушки, не обращали ни малейшего внимания на факт ее присутствия, на ее подбитый глаз или на ее красоту. Когда среди них находился доктор Эрдманн, он целиком и полностью завладевал их вниманием, что действовало на Керри успокаивающе. Керри пыталась — безуспешно, она это понимала, — спрятать свою красоту, которая приносила ей одни только неприятности: Гэри, Эрик, Джим. Именно поэтому она носила мешковатые свитера, не употребляла косметики и прятала свои золотые (24-й пробы!) волосы под бесформенные шапочки. Возможно, если бы она была так умна и образована, как эти студенты, то научилась бы выбирать себе мужчин другого сорта. Но она была тем, кем была, и классная комната доктора Эрдманна оказалась тем местом, где она чувствовала себя в безопасности. В большей безопасности, чем даже в Св. Себастьяне, ведь как раз там Джим и подбил ей глаз.
