карте, перевернув ее коричневой рубашкой с изображением ключа цвета слоновой кости кверху. Резко вздернув подбородок, Хрюша указал им на карты. — Ты вправду веришь в это?
Да, глупо было доставать их. Глупо было показывать их ему. Если бы не сильная печаль, да не изрядная доза спиртного…
— Это просто игра, — сказала я, сметая карты в кучу. — Просто детская игра. — Поколебавшись, я опустила взгляд и перевернула тройку посохов картинкой вверх, чтобы она легла, как вся остальная колода. — Никак не попытка заглянуть в будущее.
В 1997-м я пустила его в свою постель. Не знаю, отчего — может, благодаря полутора бутылкам «Сира», которыми мы отпраздновали одну из нечастых побед, а может, сладкая горечь его роскошного звучного голоса наконец растопила мою скромную добродетель, однако в темноте нам было хорошо. Оказалось, его руки и плечи просто прекрасны — сильны и нежны несоразмерно всему остальному.
После я перекатилась набок, бросила завернутую в салфетку резинку на тумбочку и услышала его вздох.
— Спасибо, — сказал он.
Восторг в его неподражаемом голосе оказался еще слаще секса.
— Это тебе спасибо, — абсолютно искренне ответила я, снова прижавшись к нему и глядя на светлячков, мерцавших вокруг его широких, сильных ладоней. Взмахнув в темноте руками в попытке разобраться в каких-то невысказанных чувствах, он негромко заговорил.
Спать никому из нас не хотелось. Он спросил, что привело меня в Лас-Вегас. Я рассказала, что родилась в Тусоне и скучала по пустыне, уехав оттуда. А он сказал, что родился в Стонингтоне. На рассвете я поместила руку в его ауру, ловя мерцающие огоньки, как дети ловят языком снежинки, и спросила, откуда взялись жуткие шрамы на задней стороне бедер, под которыми странно вспучивались скрученные, отсеченные от костей сухожилия. Я-то думала, что он — инвалид от рождения… Да, во многом, во многом я ошибалась.
— Багром зацепило, — ответил он. — Мне тогда было семнадцать. Наша семья — рыбаки. С незапамятных времен.
— Но, Исаак, отчего ты не вернешься домой, в Коннектикут?
Пожалуй, впервые он не стал поправлять меня.
— Нет у меня дома в Коннектикуте.
— И никого из родных не осталось?
Он промолчал, но в его ауре возникло тускло-зеленое пятно отрицания. Втянув носом воздух, я решила попробовать еще раз:
— Ты не скучаешь по морю?
Он рассмеялся, и теплое дуновение воздуха защекотало мое ухо, всколыхнув волосы.
— Если захочу, пустыня прикончит меня так же быстро, как и море. Чего по нему скучать?
— А отчего ты приехал сюда?
— Просто потянуло. Показалось, что здесь спокойно. Никаких перемен… Мне нужно было уехать с побережья, и я решил, что в Неваде… что в Неваде, пожалуй, достаточно сухо. Кожное заболевание. Во влажном климате, особенно неподалеку от моря, становится хуже.
— Но все же ты вернулся к морю. К доисторическому. Ведь когда-то вся Невада целиком была морским дном. Ихтиозавры здесь плавали…
— Морским дном… Эх… — Он потянулся, и я почувствовала спиной его прохладную, мягкую кожу. — Наверное, у меня это в крови.
На следующую ночь мне снилось, будто мне сковали запястья украшенными драгоценностями кандалами, подсекли жилы на ногах и оставили умирать одну, среди топкой соленой трясины. На рассвете они с песней ушли. Сгорбленные нечеловеческие фигуры скрылись в дымке тумана, неярко, точно опалы в моих кандалах, мерцавшей вокруг.
Рассеявшись в солнечных лучах, туман обнажил серую землю и зеленовато-бурую воду — агат и блеклый аквамарин. К окровавленным бедрам присохла ткань грубого серого платья, смятая там, где они задрали подол, чтобы подсечь сухожилия. Я приподняла голову из грязи и подсунула под нее руки, прижавшись щекой к холодному металлу кандалов на запястьях.
Над болотом воняло гнилью и смятой травой. Зеленые миазмы были так густы, что заглушали даже клейкий медный запах крови. А вот боль оказалась не так сильна, как следовало ожидать: потрясение и страх накрывали меня с головой, будто волны морского прилива. Я потеряла не настолько много крови, чтоб умереть, но лучше уж поскорее забыться холодным непробудным сном, чем медленно умирать от голода или лежать в луже собственной крови, пока на ее запах не явится тварь, которой я оставлена на съедение.
Неподалеку заквакала лягушка. День обещал быть жарким.
И вскоре мне предстояло в этом убедиться.
На жаре его кожа шелушилась, как чешуя. От солнечных лучей на теле вздувались и лопались волдыри, трескались губы, шла носом кровь. Он увешал меня драгоценностями — опалами и турмалинами цвета мха и роз.
— Наследство, — объяснил он. — Фамильные.
Нет, он не врал.
Ложь я бы разглядела.
Пустыня Мохаве ненавидела его лютой ненавистью. Он шелушился и кровоточил, трескался и иссыхал с головы до ног. Он почти не потел и выкручивал кондиционер до предела. Кожа его горела от жары и солнца, слезала с него, как со змеи. Аквамарин выцветал, будто зубы курильщика. Жемчуга рассыпались в прах. Опалы трескались, теряя блеск.
Он завел привычку ходить по ночам к реке Колорадо, через дамбу к Уиллоу Бич, на аризонский берег, и купаться в темноте. Я сказала, что это безумие. Я сказала, что это опасно. Как он сумеет справиться с водами Колорадо, если даже не может ходить без костылей и опорных протезов?
Он чмокнул меня в нос и ответил, что купания облегчают боль. А я сказала, что, если он утонет, я никогда ему этого не прощу. На это он заявил, что за всю историю мира ни один Гилман еще не утонул. А я назвала его самонадеянным лживым ублюдком. Тогда он перестал рассказывать мне, куда ходит гулять по ночам.
Порой, когда он возвращался и ложился рядом, я лежала в темноте и наблюдала за путеводными огоньками, вьющимися вокруг него. Порой спала.
А порой и видела сны…
Очнулась я после заката, с появлением в темном небе россыпи звезд. Перед моего платья засох, превратившись в сплошное желто-зеленое пятно. Ткань под спиной и задом, успевшая пропитаться влагой, прилипла к коже. Похоже, топкий ил помог ей отмокнуть от ран на ногах.
К сожалению, я еще была жива. Как же это было больно!
Интересно, удастся ли устоять перед соблазном напиться из болота, когда придет жажда? Обезвоживание погубит куда быстрее, чем голод. С другой стороны, от болотной воды вполне может стать так худо, что я забудусь в горячечном бреду и сама не замечу, как отойду в небытие. Возможно, смерть от дизентерии окажется легче, чем от гангрены. Или от жажды.
Или смерти в пасти хищной твари… А что? Если за мной, как и было задумано, явится отец лягушек, мучиться мне
