Упоминать о подобных вещах считалось до крайности неприличным. Медицинские записи хранились, поскольку могло потребоваться дальнейшее лечение, но никто не имел к ним доступа. Хирурги зарабатывали порой лучше, чем сам Председатель. Происходило это отчасти потому, что они были практически изгнаны из светского общества.
Потому что они знали.
Все это было частью стремления космонитов к долгой жизни, их нежелания признать, что старость существует, но Глэдия не задерживалась на анализе причин: ей просто было неприятно думать о себе в этой связи. Имей она трехмерную карту своего тела, где все протезы, все исправления отмечались красным на сером фоне природного, даже издали можно было заметить эти красные пятна.
Однако мозг ее был цел и невредим, и, пока это так, она цела и невредима, что бы ни произошло с ее телом.
Ее мысли вернулись к Дэниелу.
Она знала его двести лет, но только год была его хозяйкой. Когда Фастольф умирал, он, по обычаю, завещал все городу, но две вещи оставил Глэдии, не считая того, что официально ввел ее во владение домом, в котором она жила, со всеми его роботами, имуществом и земельным участком.
Одной из этих двух вещей был Дэниел.
— Ты помнишь все, что случилось за двести лет? — спросила Глэдия.
— Думаю, что да, мадам Глэдия. Если бы я что-то забыл, я бы не знал об этом, потому что мне нужно было бы забыть.
— Я не об этом. Скажем, ты прекрасно помнил что-то, но вдруг забыл. Что-то вертится на языке, а что — никак не поймешь.
— Я не понимаю, мадам. Если я что-то знаю, то всегда вспомню, когда понадобится.
— Отличная память.
— Обычная, мадам. Так я сконструирован.
— И это надолго?
— Не понял, мадам?
— Я имею в виду — как долго может функционировать твой мозг? Ведь в нем воспоминания за два столетия — сколько еще в нем поместится?
— Не знаю, мадам. Пока я не испытываю затруднений.
— Да, но когда-нибудь ты обнаружишь, что больше не в состоянии запоминать.
Дэниел задумался.
— Такое возможно, мадам.
— Знаешь, Дэниел, не все твои воспоминания одинаково важны.
— Я не могу выбрать, мадам.
— Другие могут. Твой мозг можно очистить и снова наполнить воспоминаниями, скажем, процентов десять от того, что было. Тогда тебя хватит еще на несколько столетий. А если такие чистки делать регулярно, ты стал бы вечным. Правда, это дорогостоящая процедура, но я не постояла бы за ценой.
— А со мной посоветуются, мадам? Спросят моего согласия?
— Конечно. Я не стану приказывать тебе: это означало бы не оправдать доверия доктора Фастольфа.
— Спасибо, мадам. В таком случае должен сказать, что никогда не соглашусь добровольно на такую процедуру, если только сам не обнаружу, что моя память перестала функционировать.
Они дошли до двери. Глэдия остановилась, честно недоумевая:
— А почему, Дэниел?
— Есть воспоминания, — тихо сказал Дэниел, — которые я могу потерять из-за небрежности или неразумности тех, кто станет проводить операцию. Я не хочу рисковать.
— Какие воспоминания ты имеешь в виду?
Дэниел заговорил еще тише:
— Мадам, я имел в виду воспоминания о моем бывшем партнере, землянине Элайдже Бейли.
Глэдия в оцепенении стояла перед дверью до тех пор, пока наконец Дэниел не проявил инициативу и не приказал двери отвориться.
Робот Жискар Ривентлов ожидал в гостиной. Глэдия поздоровалась с ним с легким чувством неловкости, какое всегда испытывала при виде его.
По сравнению с Дэниелом он был примитивным. Он был обычным металлическим роботом; его лицо ничего не выражало. Его глаза вспыхивали красным в темноте.
Дэниел был одет, а Жискар имел только имитацию одежды — впрочем, очень хорошую, поскольку ее изобрела сама Глэдия.
— Привет, Жискар, — сказала она.
— Добрый вечер, мадам Глэдия, — ответил он с легким поклоном.
Глэдия вспомнила слова Элайджа Бейли, сказанные давным-давно, — и сейчас они словно прошелестели в ее мозгу: «Дэниел будет заботиться о тебе. Он будет твоим другом и защитником, и ты должна быть ему другом — ради меня. И я хочу, чтобы ты слушалась Жискара. Пусть он будет твоим наставником».
Глэдия нахмурилась.
«Почему он? Я его недолюбливаю».
«Я не прошу тебя любить его. Я прошу тебя верить ему».
Он не захотел сказать почему.
Глэдия старалась верить Жискару, но была рада, что ей не надо любить его. Было в нем что-то такое, что заставляло ее вздрагивать.
Дэниел и Жискар были действующими элементами ее хозяйства уже много десятилетий, но их официальным хозяином был Фастольф. Только на смертном одре Хен Фастольф передал Глэдии права на владение роботами.
Она сказала тогда старику:
— Хватит и одного Дэниела, Хен. Ваша дочь Василия хотела бы иметь Жискара. Я уверена в этом.
Фастольф тихо лежал в постели, закрыв глаза, и выглядел таким умиротворенным, каким Глэдия его никогда не видела. Он не сразу ответил. Она испугалась, что он умер, и судорожно сжала руку умирающего. Он открыл глаза и прошептал:
— Я ничуть не забочусь о моих биологических дочерях, Глэдия. За два столетия у меня была только одна настоящая дочь — это ты. Я хочу, чтобы Жискар был у тебя. Он ценный.
— Чем же он ценен?
— Не могу сказать. Но его присутствие всегда утешает меня. Береги его, Глэдия. Обещай мне.
— Обещаю, — сказала она.
Затем его глаза открылись в последний раз, голос вдруг обрел силу, и он сказал почти как обычно:
— Я люблю тебя, Глэдия, дочь моя.
— Я люблю тебя, Хен, отец.
Это были последние слова, которые он сказал и услышал. Глэдия обнаружила, что держит руку мертвеца, и некоторое время не могла заставить себя выпустить ее.
Так Жискар стал ее собственностью.
Однако в его присутствии она чувствовала себя неловко и не понимала почему.
— Знаешь, Жискар, — сказала она, — я пыталась найти среди звезд солнце Солярии, но Дэниел сказал, что его можно увидеть только в три двадцать, да и то в подзорную трубу. Ты знаешь об этом?
— Нет, мадам.
— Как по-твоему, стоит мне ждать столько времени?
— Я бы посоветовал вам лучше лечь спать, мадам Глэдия.
Глэдия рассердилась, но не подала виду.
— Да? А если я все-таки подожду?
— Я только посоветовал, мадам, потому что у вас завтра трудный день, и вы, без сомнения, пожалеете, что не выспались.
Глэдия нахмурилась.
— А почему у меня завтра трудный день, Жискар? Мне ничего не известно.
