Повести Вадима Шефнера переполнены графоманами и бесталанными изобретателями, требующими к себе внимания тем большего, чем нелепее их стихи и технические идеи. «Желание славы» томит и начинающего журналиста Ю. Лесовалова из «Круглой тайны», избравшего в предвкушении громкой известности звучный псевдоним «Анаконда». Поверхностные и суетные чувства, мелкие расчеты делают его, по воле фантастического случая, объектом своеобразного нравственно-психологического эксперимента, проводимого некой внеземной цивилизацией: получив 10 тысяч рублей и не умея ими достойным образом распорядиться, он попадает в положение, из которого в прежнем своем качестве не может выбраться. И лишь обретя способность к самоотверженным и безрасчетным действиям, к долгим лишениям и труду в почти безнадежной ситуации, научившись думать и страдать не о себе одном, он вновь получает свободу.
Дело, таким образом, не в том, как могло бы показаться на первый взгляд, что герой сначала совершает этически не вполне безупречный поступок, соблазнившись незаработанными, даром доставшимися деньгами, а потом его искупает, продемонстрировав похвальную готовность их вернуть, — если бы все свелось только к этому, мы имели бы плоский нравоучительный сюжет. И гость из космоса был бы просто неуместен. Но моральный смысл повести богаче, и фантастическое «искушение» человека неземной силой обладает в ней внутренней соразмерностью: сам того не зная, Ю. Лесовалов держит экзамен за все человечество. И когда шар, покидая героя повести, оставляет на стене постепенно меркнущие слова: «Отбываю ЗПТ убедившись в ценных душевных качествах рядового жителя данной планеты ТКЧ Отныне Земля будет внесена в реестр планет ЗПТ с которыми возможен дружественный контакт ТЧК Благодарю за внимание». Этот «взгляд из космоса» словно бы проясняет для нас «базисное» значение «обыкновенности» Ю. Лесовалова. В полноте нравственных движений души, в способности любить и переживать «чужую» беду острее собственной он как бы пробуждается в своей «родовой» человеческой сущности.
То же укрупнение «обыкновенности» героя происходит и в повести «Скромный гений». Сергей Кладезев — гениальный изобретатель, но, по существу, речь в повести идет о простой жизни милого, деликатного человека, о его житейских ошибках, а том, как нелегко ему найти свое счастье, «угадать» духовно близкого другого человека…
Конечно, когда у гения нет сознания своей «избранности», своего отличия от «рядовых» людей — это впечатляет. Но, строго говоря, здесь и поражаться-то нечему, потому что скромность и даже застенчивость героя повести, его доверчивость, отсутствие в нем каких-либо притязаний на особое место в жизни и особые «права» — это всего лишь признаки его человеческой нормальности, его внутренней связи с людьми. И напротив, чувство превосходства над другими, основанное на чрезмерно ясном понимании своей «незаурядности», как раз и явилось бы выражением его ущербности, отпадения от духа бескорыстия и душевной щедрости, без которых нет ни подлинной нравственности, ни самого творчества.
И может быть, поэтому Сергей Кладезев изобретает свои чудо-приборы с той же естественностью, с какой живет, а в лучших из них как бы воплощается его доброта и его любовь. И не оказывается ли в конечном счете сама гениальность героя повести высшим проявлением его широко понятой человечности?
Сергей Кладезев не выходит в повести на авансцену жизни — его изобретения хотя и гуманистичны, но не рассчитаны на серийное производство, и лишь в конце повести, когда позади остается одиночество ее героя, в ней возникает радостное обещание великих открытий для всех, для всего человечества.
Подобно Сергею Кладезеву, не ищет громкой известности и Алексей Возможный («Запоздалый стрелок, или Крылья провинциала»). Он уединяется в глуши не потому только, что созданные им крылья несвоевременны: отстраняясь от славы, готовый отказаться даже от авторства, он убежден, что каждый человек в себе самом носит свой простор.
Разумеется, изолируя своих героев от успеха или прямо их ему противопоставляя, писатель тем самым на первый план выдвигает значительность реального содержания личности, не зависящую от преходящих условий и обстоятельств, случайностей удачи и неудачи: в прозе Вадима Шефнера ценность человека определяется его глубинной общественно-нравственной природой, его, если можно так сказать, потенциальной социальностью. Отсюда и постоянно подсказываемая фантастикой Шефнера мысль о праве на существование того, что не оправдано ближайшей целесообразностью, о внутреннем значении факта человеческой жизни и человеческих усилий. Естественно, что наиболее весомое свое выражение эта мысль получает там, где писатель обращается не к чудаковатым псевдоизобретателям и графоманам, которым еще только предстоит освободиться от тщеславных иллюзий и прочего мелкого вздора и найти свое человеческое лицо, а к людям, обладающим реальным нравственно-творческим «зарядом», без шума и суеты, вoпреки всем помехам и неудобствам делающим свое дело. Они-то, эти герои, в первую очередь и сообщают прозе Вадима Шефнера нравственную «остойчивость». Отбрасывая все — до последнего — искусы элитарности, писатель вовсе не безразличен к таланту и творческой одержимости. Нравственно-демократический смысл его фантастики не исключает, а как раз предполагает человеческую активность и сам подвиг.
Но откуда в «Запоздалом стрелке» грусть? Нет, источник ее не только в том, что изобретение Алексея Возможного запоздало и поэтому не может войти в жизнь, хотя, понятно, обстоятельство это не вызывает у героя повести воодушевления. Здесь иная тема, иной масштаб. Веками, тысячелетиями люди завидовали птицам, их вольному полету, мечтали о крыльях, но удалось создать их, надежные, безотказные, лишь тогда, когда в них уже не было нужды: прогресс науки и техники оставил далеко позади самые дерзкие надежды ушедших поколений — не та скорость, не те расстояния, не та грузоподъемность. И комфорт не тот.
Но так ли уж безусловно научно-технический прогресс превзошел древнюю человеческую мечту? Или, быть может, что-то и утрачено? Скажем, более полное слияние с природой, универсализация собственных, индивидуальных возможностей человека, а не только чисто механическое «преодоление пространства»…
Практические задачи были решены иным образом. И это вечное несовпадение первоначального замысла, хранящего в себе меру человека, и реализации, устанавливающей, исходя из требований эффективности, другие критерии, — наверно, тоже имеет какие-то права на наши мысли и чувства.
Герой повести как бы перенимает, отождествляет с собой этот разрыв, и он-то и становится драмой его жизни.
