При виде него, беспомощного, за железными прутьями клетки, я пришел в неистовство. Я скалил на него зубы, подпрыгивал, выкрикивал бессвязные оскорбления и строил рожи. Он отвечал, бросаясь на прутья и рыча на меня в бесплодном гневе. О, он тоже узнал меня, и звуки из далекого прошлого, которые я издавал, они были понятны ему! Родители были напуганы. «Ребенок болен», — сказала моя мать. «У него истерика», — сказал мой отец. Я никогда не рассказывал им о своих снах, и они ничего не знали. Уже тогда я сообразил, что лучше помалкивать об этом своем качестве, вернее, об этом раздвоении личности.
Я еще увидел заклинателя змей, но это было все, что я смог перенести в тот вечер в цирке. Меня отвели домой, возбужденного и уставшего, больного от вторжения в мою реальную жизнь той, другой жизни моих снов.
Я уже упомянул о своем молчании. Только однажды я решился полностью довериться другому человеку. Это был мальчик — мой закадычный друг, нам было тогда по восемь лет. Я развернул перед ним картины своих снов, картины того давно исчезнувшего мира, в котором когда-то, я был в этом твердо уверен, жил. Я поведал ему о невзгодах того мира, о Вислоухом и о наших проделках, о невнятной болтовне на наших сборищах, и о Людях Огня, и о захваченных ими землях.
Он хохотал и издевался надо мной, а потом стал рассказывать истории о призраках и о мертвецах, гуляющих по ночам. Но главным образом он смеялся над моей жалкой фантазией. Я рассказал ему больше, и он смеялся до упаду. Я поклялся со всей серьезностью, что все это было на самом деле, и тогда он посмотрел на меня как на придурка. После этого он стал рассказывать нашим приятелям мои истории в искаженном до неузнаваемости виде, пока все не стали смотреть на меня как на сумасшедшего.
Это был горький урок, но я его усвоил. Я был другим. Во мне было что-то такое, чего они не понимали и любые мои попытки объясниться могли вызвать только недоумение. Когда вокруг рассказывали истории о призраках и гоблинах, я оставался совершенно равнодушным и мрачно улыбался про себя, вспоминая о своих ночных кошмарах. Я знал, что они-то не выдуманы, а реальны как сама жизнь, в отличие от их худосочных химер и колеблющихся теней. Я не видел ничего ужасного в россказнях о привидениях и злых людоедах. Падение через покрытые листвой ветви с головокружительной высоты; змеи, бросающиеся на меня, а я уворачиваюсь, стрелой проносясь мимо них в воздухе; дикие собаки, которые охотились за мной на лугах — вот это действительно были настоящие ужасы, реальные, а не воображаемые — живая плоть, пот и кровь. Людоеды и привидения были бы для меня лучшими приятелями в сравнении с тем, что мне пришлось увидеть во сне на своей детской кроватке. И эта «кроватка» все еще со мной, даже теперь, когда я пишу эти строки на склоне лет.
Я уже говорил, что в своих снах никогда не видел людей. Я осознал этот факт очень рано, и остро ощущал отсутствие себе подобных. Даже будучи очень маленьким ребенком, я чувствовал, посреди ужасов моих сновидений, что, если я смогу найти там хотя бы одного человека, я буду избавлен от окружающих меня ужасов и они перестанут преследовать меня. Эта мысль в течение многих лет завладевала мной каждую ночь — как мне хотелось найти этого одного и освободиться от кошмаров!
Повторяю, эта мысль посещала меня в глубине моих снов, и я привожу это как доказательство слияния двух моих личностей, как доказательство контакта между двумя моими разъединенными частями. Моя погруженная в сон личность жила в далеком прошлом, до того как человек стал таким, каким мы привыкли его видеть, а другая моя личность — бодрствующая, пыталась узнать как можно больше о сущности человека, чтобы понять причину моих снов.
Возможно книжные психологи сочтут неправильным то, как я употребляю термин «раздвоение личности». Я знаю, что они имеют в виду, когда употребляют это словосочетание, тем не менее я вынужден пользоваться им за неимением лучшего. Меня оправдывает ограниченность английского языка. А теперь перехожу к разъяснению моего употребления или злоупотребления этим термином.
Только в юности, поступив в колледж, мне удалось получить некоторое представление о причинах моих сновидений. До того времени они казались бессмысленными и никак не связанными с реальностью. Но в колледже я открыл для себя эволюцию и психологию и изучил объяснения различных странных умственных состояний и переживаний. Например, падение с высоты — самое распространенное сновидение, известное практически каждому по собственному опыту.
Это, как объяснил мне мой профессор, была эволюционная память. Она вела начало от наших отдаленных предков, живших на деревьях. Для древесных обитателей возможность падения была постоянной угрозой. Многие из них именно так расстались с жизнью, и все испытали наводящие ужас падения, когда, несясь к земле, они спасались, цепляясь за ветки.
Результатом этого ужасного падения, предотвращенного таким способом, становился шок. Такой шок вызывает молекулярные изменения в клетках мозга. Эти молекулярные изменения передаются клеткам мозга потомка, становясь эволюционными воспоминаниями. Таким образом, когда вы и я, спящие или дремлющие, испытываем ощущение падения с высоты и просыпаемся в отвратительном состоянии непосредственно перед ударом о землю, мы просто вспоминаем то, что случилось с нашим древесным предком и отпечаталось с помощью изменений в мозге в наследственности вида. В этом нет ничего странного, также как нет ничего странного в обычном инстинкте. Инстинкт — просто привычка, которая всего лишь запечатлена в материале нашей наследственности. Стоит отметить к тому же, что в этих ночных падениях, так хорошо знакомых любому из нас, мы никогда не достигаем конца падения. Ведь иначе это означало бы смерть. Те из наших предков, которые разбивались, умирали немедленно. Конечно, шок от их падения передавался клеткам мозга, но они погибали сразу, до того как у них появлялись потомки. Мы с вами произошли от тех, что не разбились, вот почему и вы и я, в наших снах, никогда не достигаем конца падения.
И вот теперь мы подходим к раздвоению личности. Мы никогда не испытываем этого чувства падения, когда мы полностью бодрствуем. Наша бодрствующая личность ничего не знает об этом. Тогда, и это неопровержимый аргумент — должна быть другая, отличающаяся личность, которая падает, в то время как мы спим, и которая имеет опыт такого падения — короче говоря, у нее есть память о прошлом опыте вида, точно также как наша бодрствующая личность обладает памятью нашего дневного опыта.
На этой стадии своих рассуждений я увидел свет в конце туннеля. И тотчас же этот свет обрушился на меня, он ослепил меня своей яркостью и сиянием, объяснением всего, что до этого было сверхъестественным, странным и противоестественно невозможным в моих впечатлениях от сновидений. Во сне существовала отнюдь не моя бодрствующая личность. Это была другая, отличающаяся от меня личность, обладающая новым и совершенно другим запасом опыта и, как следует из моих снов, имеющая воспоминания о совершенно других переживаниях.
