Вадик всегда знал, что он создан для чего-то большего, чем работа на заводе. Он чувствовал, что его предназначение обязательно его найдет. Поэтому он часто думал о том, каким оно будет, его предназначение. В его мечтах оно принимало то облик всемирной известности, то облик великого богатства, которое он потратил бы на гуманные цели. Ну, половину то точно. Деньги Вадик не любил, считал, что не в них счастье, но постоянно их хотел.
И сейчас, засыпая на несвежих простынях, он думал о том, что хрен с ним спасителем человечества, лишь бы найти небольшой пухлый кошелек из черной кожи. Как всегда, в тот момент, когда его сознание расслаивалось, находясь на границе сна и яви, к нему пришла очередная мудрая мысль. Такие мысли всегда приходили к нему в этот момент. Правда, Вадик обычно их забывал, но помнил, что они были мудрые.
На этот раз он вдруг понял, что его Маринка, сидя в кресле перед телевизором, тоже мечтает, как и он, Вадик. Просто мечталка у нее не развита, и ей для качественной мечты требуется внешняя поддержка в виде красивых цветных картинок. Но, глядя на них, Маринка наверняка видит не то, что ей показывает экран, а нечто свое, сокровенное, и ждет прихода предназначения. Уверившись в истинности этой мысли, Вадик язвительно подумал, что это от недостатка ее образования и спокойно уснул.
* * *
Вадик стоял у станка и задумчиво рассматривал деревянный брус которой только что выпилил из заготовки. Фреза затупилась и оставляла в дереве темно-коричневые жженые полосы. Это было плохо. Во-первых, надо удалить эти повреждения и придать бурсу товарный вид. Это можно легко сделать на механическом рубанке, но тогда бы потерялся размер. Рубанок снимал быстро и хорошо, но много. Но это полбеды. Во-вторых, надо было снимать фрезу со станка и точить ее. Вадик перевел взгляд на станок. Точить, — значит провозиться час, шаркая напильником по железным зубьям. Этого Вадик не любил. Геморрой.
В животе ворочался обед — холодная вчерашняя котлета с горсткой недоваренного риса. Работать не хотелось. Мечтать — тоже. Вадик чувствовал себя странно опустошенным, вычерпанным до дна. Бросив испорченный брус, он огляделся, в поисках смысла жизни. За соседним станком работал незнакомый молоденький паренек в синем рабочем халате, заляпанным подтеками клея ПВА. Его длинные волосы были перехвачены черной банданой, с какими-то белыми змейками. Длинный чуб, выбившись из-под платка, лез пареньку в глаза, и тот сдержано матюкался, не отрываясь от работы.
Вадик прислушался. Гул в цехе стоял знатный, — работали сразу несколько станков. Но он уже привык к подобному шуму, и привычно вычленял из общего фона людской разговор.
— Это все хуйня! — Раздавался пронзительный голос Максимыча.
— Хуйня, она жидкая, а это тебе не хуйня, а фернамбук, гондон ты штопанный! — Гудел бас Саныча.
— Да пошел ты, Саныч, я эту хуйню моментом распущу на фрезе!
— Ты Саныча не дрожь, пиздрончик ушастый, не пили на фрезе фернамбук, он как краснуха будет ссаным матрасом вонять. Фрезу точно убьешь нах. Ты ее, что ли, точить будешь?
Вадик посмотрел на свою фрезу. Ее надо было точить уже прямо сейчас. Со вздохом он поднял кожух и взялся за ключ, чтобы снять зубчатое колесо.
В этот момент раздался жуткий визг, перекрывший хор станков. Померанцев вздрогнул и выронил ключ. Он резко обернулся — у дальней фрезы толпилось мужики. Они орали, размахивали руками, но их заглушал леденящий душу вой, доносившийся из центра толпы. Вадик заметил среди мужиков Саныча и пошел посмотреть, что случилось. Уткнувшись в стенку из спин, Вадик привстал на цыпочки, пытаясь рассмотреть, что там такое.
— Померанцев, гондон, смотри, не наступи, сука! — Прогудел, не оборачиваясь, Саныч.
Вадик опустил взгляд и обомлел — на полу, в куче опилок, валялся указательный палец. Весь заляпанный кровью, он напоминал странного белого червяка. Вадик ошеломленно уставился на него, и вдруг ему показалось, что палец шевельнулся. Фантазия вдруг выдала отчаянное коленце, — Померанцев представил себе как отрезанный палец, сгибаясь, словно гусеница, рывками уползает за станок, чтобы потом…
Тут Вадик почувствовал, что волосы на его голове шевелятся, он повернулся и на негнущихся ногах пошел к выходу из цеха.
Захлопнув за собой деревянную дверь, Померанцев неуклюже потоптался на месте, не зная, что делать. Горло у него перехватило, и неожиданно для себя самого, он сблевал на цементный пол. Расстался с обедом, который совсем недавно с таким аппетитом съел — домашние котлетки с рисом. Рассматривая еще не переваренное месиво из фарша и риса, Вадик почувствовал себя совершенно обессиленным и опустошенным. Он вздохнул, и пошел в сторону раздевалки. Ему хотелось прийти домой, улечься на кровать и просто заснуть, отключившись от внешнего мира.
* * *
Домой он добрался только через час, — задержалась электричка. На улице было уже холодно, и старое пальто ничуть не согревало. Поднявшись по лестнице, Вадик не стал звонить, было еще рано, а просто открыл дверь своим ключом и вошел в коридор.
Первое, что бросилось ему в глаза, были огромные стоптанные мужские кроссовки на месте его тапочек. Он с удивлением уставился на них, и тут до него донесся неясный шум из комнаты. Не раздеваясь, позабыв про распахнутую настежь дверь, Вадик прошел в зал. Шум раздавался из второй комнаты которую они с Маринкой обычно называли спальней. Дверь в нее была прикрыто, но не плотно. Оставалась большая щель, в которую Вадик и заглянул.
Из комнаты на него смотрела поджарая, волосатая мужская жопа. Вадик остолбенел, и робко подался вперед, увеличивая поле обзора. Его глазам открылась удивительная картина…
Около дивана, спиной к ему, стоял голый мужик. По бокам его бедер торчали полненькие женские ноги, в которых Померанцев моментально опознал конечности супруги. Мужик держался руками за них, как за ручки тачки, заслоняя собой Маринку, и совершал поступательные движения тазом. Судя по положению ног, Маринка лежала на животе.
«Ебет, — подумалось Вадику, — Маринку ебет!»
Невидимая за мужской жопой супруга Вадика сладострастно охала и что-то шептала. Ебарь хранил молчание. В странном оцепенении Вадик наблюдал эту картину, не шевелясь и почти не дыша.
Наконец Маринка всхлипнула особенно жалостливо и тяжело, с надрывом, задышала. Мужик бросил ее ноги, подался вперед и стал что-то делать руками в области собственного паха.
Вадик рассматривал его жопу, поросшую жестким черным волосом и размышлял о том, что все жопы удивительно похожи друг на друга.
«Ведь жопа не лицо, — думал он, — а жаль, так можно было бы различать по жопам, кто есть кто. Вот если бы у жопы были глаза, тогда, наверное, в них было бы больше индивидуальности».
