Мы пошли по городу. Город был чистый и тихий. Улицы, помеченные номерами, выбегали под прямыми углами одна к другой, и были похожи одна на другую. Лошадей и экипажей не было видно; транспортом служили электрические вагоны. Все люди, которых мы встречали, хранили на лице спокойное, важное выражение и до того были похожи друг на друга, что казались членами одной семьи. Все были одеты, как и мой спутник, в пару серых брюк и серую тунику, туго застегнутую на шее и стянутую у талии поясом. Все были гладко выбриты и черноволосы.
Я спросил:
- Все эти люди - близнецы?
- Близнецы? Помилуй Бог! - ответил мой спутник. - Что вам внушило эту мысль?
- Ведь все они так похожи, и у всех черные волосы, - ответил я.
- О! Теперь это установленный цвет волос, - объяснил мне мой спутник, - у всех у нас черные волосы. У кого они не черного цвета, тот обязан их выкрасить.
- Зачем? - спросил я.
- А то как же! - возразил старый джентльмен несколько раздраженно, - Я думал, вы понимаете, что теперь все равны. Что сталось бы с нашим равенством, если бы какой-нибудь мужчина или женщина вздумали разгуливать в золотистых волосах, а кто-нибудь еще вздумал бы завивать их? Люди должны не только быть равными в наше время, но и казаться ими по мере возможности. Указом - всем мужчинам бриться и всем мужчинам и женщинам носить одинаковой длины черные волосы - мы исправляем до некоторой степени ошибки природы.
Я спросил:
- Почему же черные?
Он сказал, что не знает, но на этом цвете остановило выбор...
- Кто? - спросил я.
- Большинство, - ответил он, приподняв свою шляпу и опустив глаза, как бы в молитвенном экстазе.
Мы пошли дальше и встретились еще со многими мужчинами. Я сказал:
- Разве в этом городе нет женщин?
- Женщин! - воскликнул мой спутник. - Разумеется, есть. Мы прошли мимо сотни по крайней мере.
- Мне кажется, я узнал бы женщину, если бы увидел, - заметил я. - Но я не могу припомнить ни одной.
- А вот идут две, - сказал он, обращая мое внимание на двух особ, шедших вблизи нас, в обычных серых брюках и туниках.
- Как же вы узнаете, что это женщины? - спросил я.
- Заметили ли вы металлические номера на воротнике каждого человека?
- Да, я подумал: какая масса у вас полицейских, и недоумевал, куда девались другие люди!
- Ну, так вот: все четные номера - женщины; все нечетные - мужчины.
- Как просто, - заметил я. - Мне кажется, при некотором навыке вы можете отличать один пол от другого почти моментально.
- О, конечно, - ответил он, - если это нужно.
Некоторое время мы шли в молчании. Затем я спросил:
- Зачем это у всех номера?
- Для различения, - ответил мой спутник.
- Разве у вас нет имен?
-Нет.
- Почему?
- О, в именах так много неравенства. Одни звались Монморанси и на этом основании свысока глядели на Смитов. Смиты не хотели смешиваться с Джонсами и т.д. в этом духе. Порешили упразднить имена и пронумеровать всех.
- Разве Монморанси не противились?
- Да, но Джонсы и Смиты оказались в большинстве.
- А не стали ли Единицы и Двойки глядеть свысока на Троек и Четверок, и т.д.?
- В начале - да. Но с уничтожением богатств номера потеряли свою ценность, если не считать их роли в промышленных предприятиях или акростихах, и теперь номер сто считается ничуть не выше и не ниже номера миллион.
Я еще не умывался после сна, потому что в музее не было этого приспособления, и теперь начинал чувствовать неудобство от жары и грязи.
- Нельзя ли где-нибудь умыться? - спросил я.
Он ответил мне:
- Нет, нам нельзя мыться самим. Нужно подождать до половины пятого, а затем нас умоют к чаю.
- Умоют?! - воскликнул я. - Кто?
- Государство.
Затем он рассказал мне, что они нашли невозможным поддерживать равенство, если каждый моется самовольно. Одни мылись три или четыре раза в день, тогда как другие не касались воды и мыла в течение целого года, следствием чего и явилось два ясно разграниченных класса - чистых и грязных. И старые классовые предрассудки стали оживать. Чистые презирали грязных, грязные ненавидели чистых. Чтобы положить конец расколу, государство решило само производить умывание, и каждого гражданина отныне умывают дважды в день специально назначенные государством чиновники; частное же умывание запретили.
Я заметил, что по дороге нам совсем не попадалось домов, а только ряды баракообразных строений одинакового размера и вида. Случайно на углу мы наткнулись на здание меньших размеров - с вывесками: "Музей", "Госпиталь", "Зал Дебатов", "Баня", "Гимназия", "Академия наук", "Промышленная выставка", "Школа красноречия" и т. д. , но жилых домов все не было видно. Я спросил.
- Что же, в этом городе никто не живет?
- Что за глупые, право, вопросы вы задаете! Где же, думаете вы, живут люди?
- Вот именно это я и хотел у вас спросить. Я нигде не вижу домов!
Он ответил: - Нам не нужно домов - по крайней мере таких, как вы думаете. Мы теперь социалисты, мы живем в равенстве и братстве. Мы живем вот в этих блокгаузах. В каждом блокгаузе помещается тысяча граждан. В нем поставлены тысяча кроватей - по сотне в каждой комнате, есть ванные комнаты, раздевальные, столовая и кухня. Ежедневно в семь часов раздается колокол, все встают и убирают свои постели. В половине восьмого мы отправляемся в одевальную, где нас моют, стригут и причесывают. В восемь часов завтрак. На взрослого гражданина отпускается по пинте овсянки и по полпинты теплого молока. Теперь мы все - строгие вегетерианцы. Число вегетерианцев сильно возрастало за последнее столетие, и благодаря совершенству своей организации они абсолютно побеждали на выборах за последние пятьдесят лет. В час опять бьет колокол, и мы собираемся к обеду, состоящему из бобов, компота из фруктов, два раза в неделю подается еще пудинг, а по субботам - плумпудинг. В пять часов чай, а в девять огни тушатся, и все ложатся спать. Мужчины живут в блокгаузах в одном конце города, а женщины - в другом.
Мы прошли еще несколько миль, но мимо нас тянулись все те же улицы с огромными блокгаузами. Я спросил наконец:
- Разве тут в городе нет ни лавок, ни магазинов?
- Нет, - ответил он. - На что нам лавки и магазины? Государство кормит нас, одевает, дает жилье, лечит, хоронит. Для чего же нам лавки?
Прогулка начала утомлять меня, и я сказал ему:
- Нельзя ли зайти куда-нибудь выпить?
- Выпить? Что вы имеете в виду?
Я не чувствовал желания объяснять ему, в чем дело, да он, вероятно, и не понял бы меня.
Дальше мы прошли мимо очень благообразного господина, и я заметил, что у него только одна рука. В продолжение этого утра я встретил двух или трех рослых одноруких субъектов и помню, меня это заинтересовало. Я заметил это своему проводнику. Он сказал:
