Марлотт неуверенным голосом переводил нам ответы стола.
Тогда все стали задавать вопросы, на которые стол отвечал очень разумно. Присутствующие перестали шутить и сделались серьезными: никто не знал, что подумать. Вопросы участились, участились и ответные стуки стола, как мне показалось, ближе к моей правой стороне.
— Кто будет жить в этом доме через год? — спросил тот, кто затеял сеанс.
— Ну, знаете, если вы начнете спрашивать о будущем, — воскликнул Марлотт, — вы услышите в ответ вранье, или стол замолчит.
— Оставьте, пусть спрашивает, — вступился Кардальяк.
Снова задали тот же вопрос:
— Кто будет жить в этом доме через год?
Раздался стук стола.
— Никто, — перевел Марлотт.
— А через два года?
— Николай Вермон.
Этого имени никто не знал.
— Что он будет делать через год в этот же час?.. Отвечай, что он сейчас делает?.. Отвечайте!..
— Он начинает… писать на мне… свои приключения.
— Можете ли вы прочесть, что он пишет?
— Да… и то, что он напишет дальше, тоже.
— Прочтите нам… хоть начало, только начало.
— Утомлен. Алфавит… слишком долго. Дайте пишущую машинку, буду диктовать переписчику.
В темноте раздался удивленный шепот. Я поднялся, принес свою пишущую машинку и поставил ее на стол.
— Это машина системы Ватсона, — простучал стол. — Не хочу такой. Я француз и хочу писать на французской машине. Дайте мне машину системы Дюрана.
— Дюрана, — сказал мой сосед слева разочарованным тоном.
— Разве такая фирма существует? Я о такой и не слыхал.
— Я тоже.
— И я.
— И я.
Мы были очень расстроены этой неудачей; послышался голос Кардальяка, медленно говоривший:
— Я пользуюсь машинами только фирмы Дюрана. Хотите, я ее привезу?
— А сумеете ли вы писать в темноте?
— Я вернусь через четверть часа, — сказал он, не отвечая на наш вопрос, и вышел.
Во всяком случае, при свете зажженной люстры лица оказались куда серьезнее, чем следовало бы. Даже Мар-лотт как-то потускнел.
Кардальяк вернулся через очень короткий промежуток времени, — можно даже сказать, удивительно короткий. Он сел за стол против своей пишущей машины, снова потушили свет, и стол неожиданно заявил:
— Не нуждаюсь в остальных. Можете разомкнуть цепь. Пишите.
Послышались удары пальцев по клавишам.
— Это необычайно странно, — закричал переписчик-медиум, — это поразительно, мои пальцы двигает кто-то, — это поразительно! Мои пальцы двигаются помимо моей воли.
— Псст, какая ловкая шутка! — прошептал Марлотт.
— Но клянусь вам… клянусь вам… — возразил Кардальяк.
Мы долго сидели и безмолвно слушали эти похожие на телеграфные постукивания, ежеминутно прерываемые звонком, предупреждающим о близости конца строчки, и треском передвигаемых строк. Каждые пять минут мы получали новую страницу.
Мы решили перейти в гостиную и перечитывать вслух страницы по мере того, как Жильбер, получая их от Кар-дальяка, будет их нам передавать.
79-ю страницу мы читали уже при свете незаметно подкравшегося дня. На этой странице машина перестала писать.
Но то, что мы прочли, оказалось до такой степени увлекательным, что мы умоляли Кардальяка дать нам возможность познакомиться с продолжением.
Он уступил нашим просьбам. И вот, после того, как он много ночей провел за клавиатурой своей пишущей машинки, сидя перед круглым столиком, мы получили, наконец, возможность прочесть законченное повествование о приключениях вышеназванного Вермона.
Читатель познакомится с ними ниже.
Эти приключения очень своеобразны и местами не совсем приличны. Тот, кто через год должен был их описать, наверное, не предназначал их для печати. Не подлежит никакому сомнению, что он их уничтожит, как только закончит: так что, если бы не любезность круглого столика, никто никогда бы не познакомился с их содержанием. Вот почему, нисколько не сомневаясь в достоверности, я решился опубликовать их, причем нахожу очень пикантным появление в печати произведения, которое еще только будет написано через год.
Потому что я убежден в правдивости автора, хотя его заметки и кажутся сильно шаржированными, и, набросанные карандашом, очень напоминают заметки студента первого курса на полях книги, имя которой «Знание».
А, может быть, эти заметки апокрифичны. Но ведь давно известно, что легенды во много раз соблазнительнее и интереснее истории, и если это выдумка Кардальяка, то она не опровергает этого мнения.
Все же я от всей души желаю, чтобы эти заметки были точным описанием действительных приключений их автора, так как при этом сцеплении обстоятельств (ведь круглый столик описывал то, что случится через год) его переживания еще не начались и только произойдут в то самое время, когда эта книга их оглашает, — а это придает их интересу какой-то странный привкус.
Да, кроме того, ведь узнаю же я через два года, поселился ли на самом деле в маленьком особняке на проспекте Виктора Гюго г. Николай Вермон. Какое-то тайное предчувствие заставляет меня верить, что это наверное случится: ведь трудно допустить, чтобы Кардальяк — очень неглупый и серьезный малый — потерял столько времени для того только, чтобы мистифицировать нас… Это мое главное доказательство в пользу его искренности.
А впрочем, если какой-нибудь недоверчивый читатель захочет меня проверить и рассеять свои сомнения, то пусть отправится в Грей-л’Аббей. Там он сможет разузнать все подробности о докторе Лерне и его привычках. Что касается меня, то у меня для этого не хватает свободного времени. Но я буду очень просить этого исследователя поделиться со мной тем, что он узнает, так как мне самому страшно хочется вывести эту историю на свежую воду и узнать, новая ли мистификация Кардальяка этот рассказ или он, действительно, был продиктован вертящимся столиком[1].
День первого июньского воскресенья клонился к концу. Тень автомобиля неслась впереди меня, удлиняясь с каждой минутой.
С самого утра все встречные с перепуганными лицами смотрели на меня, как смотрят на сцену во время представления мелодрамы. Одетый в меховой автомобильный костюм, с кожаной фуражкой на голове, в больших выпуклых очках, напоминавших глазные впадины скелета, я, должно быть, вызывал в них представление о каком-то мрачном выходце из ада, о каком-нибудь демоне Святого Антуана, убегающем от солнца и мчащемся навстречу ночи, чтобы поскорей скрыться в ее мраке.
И в самом деле, я ощущал в своей груди что-то вроде сердца отвергнутого, потому что другого ощущения не может быть у одинокого путешественника, который провел семь часов, не слезая, на гоночном автомобиле. Его мозг находится под властью кошмара; вместо обычных мыслей, его преследует какая-нибудь навязчивая идея. У меня не выходила из головы коротенькая фраза, почти приказание: «Приезжай один, предупредив о своем приезде». Эта фраза упорно и настойчиво торчала в моем мозгу и волновала меня все время моего одинокого путешествия, и без того ставшего мучительным из-за быстроты езды и беспрерывного гудения мотора.
