Милости прошу перекусить. Икорка минтаевая, колбаски охотничьи, сыр швейцарский за доллары — по нашим временам пиршество богов… Ну-с, предлагаю до дна — за волшебной красоты «Книгу мертвых» поясной вам поклон, ночной сиделец…
Знаете, чем вы только что меня подкосили? Когда не удивились моему перевоплощению. Не каждый выдержит, коли пригласивший его в дом словоохотливый гражданин вослед за шляпою и зеркальными очками снимет еще и бороду накладную, и усищи. Нервы у вас железные, не зря вас в редакции «инопланетянином» прозвали… Маскарад мой вынужденный: чураюсь старых знакомых, стесняюсь быть узнанным бывшими высокопоставленными приятелями… Надо же, сказал унылым, тоном о старых знакомых — и испугался словечку «старый». Двадцать шесть — самая молодость, взлет, начало парения, я же, случается, бываю серьезен и занудливо не по возрасту… Двадцать шесть… Да, я вдвое моложе вас, Борис Тимофеевич, между тем как недругов себе наплодил на десяток, автобиографий. Не слишком похоронно начал задушевный разговор?.. Благодарю покорно за комплимент…..
В Казахстан, случайно, не заглядывали?.. Ну, Караганда — не весь еще Казахстан. Южная часть, ближе к границе с Китаем, — вот рай земной. Юность прошла у меня в Алма-Ате, отец командовал авторотою — и накатались же мы с ним по степям и горам тамошним! Бакаиас, Чилик, Кегень, Чарын, Чуйджа, воля вольная, просторы непомерные. Представьте: вдали хребты Тянь-Шаня серебрятся вечными снегами, ниже — луга альпийские коврами пестроцветными, еще ниже — заросли диких яблонь, слив, груш, вишен, их обвил виноград, кисти висят в небе, с крыши грузовика не дотянешься. А посмотришь на север — выжженное солнцем бурое плато скатывается к желтым степным рубежам. На десятки верст кругом — ни души.
В те времена, когда в тамошних прериях еще прыгали динозавры, пробила себе путь среди черных скал быстрая Тас-Кара-Су. В переводе с казахского: каменная черная река. Ущелье неглубокое, но стены местами отвесные, не везде выберешься наверх. Тас-Кара-Су дли заядлого рыболова — мечта, в слезах, поверьте на слово: за день можно надергать штук полтораста форелей… К чему клоню? К тому, что прошлым летом облюбовали мы с приятелем одно местечко в среднем течении Чернокаменной и прокантовались там с июня аж по конец сентября. Полагаете, ради форепи? Э, нет, другим светом светилась наша рыбешка, не серебряным, а пожелтей, позвончей, позабористей! Промывали мы песок золотоносный, тайком, конечно, мыли, со всеми предосторожностями, маскируясь под рыболовов и художников, хотя опасаться было некого, лишь единожды за все лето, уже в конце августа, переночевали неподалеку бродячие туристы, три крепыша бородача и с ними девица разбитная, все гитару нещадно терзала у костра…
Расположились мы удобно, под навесом скалы, в палатке, машину мою укрыли тентом. С питанием проблем не было, баранины наелись всласть, добывали мясо у чабанов. Пройдешь часа три пешочком вдоль бережка в сторону гор — глядь, забелели среди деревьев три юрты, владенья старика Шамкена и сына его Ануара. Мы легко вошли в доверие к Шамкену: снабжали батарейками к радиоприемнику, копченой форелью, а главное, водочкой, ее мы привозили из Чилика, за что и получали свежую баранину от Шамкена и косые взгляды от его супруги.
Казахи народ предельно честный, искренний, стеснительный, не торговый. Вы хоть раз видели торгаша-казаха на московских рынках? То-то и оно. Предельно честные — и сломленные внутренне, как и мы, русаки. В двадцатые годы, да и в тридцатые тоже, добрую половину казахов уморили голодом, раскулачили, перестреляли. Самые догадливые отночевали в Китай, тем и спаслись. До сих пор не могут бедолаги-казахи прийти в себя от таких потрясений. В общем, взгляды косые старухи Шамкевовой тоже понять можно…
Теперь поинтересуйтесь: как же это я, сын почтенных родителей, выпускник МГИМО, спец по африканским культурам, знающий четыре языка, оказался вдруг на задворках империи российской, дабы, укрываясь как тать, мыть песочек в самодельном лотке и складывать добычу в нору, специально выдолбленную ломиком в расщелине черной скалы?
Говорят, судьба играет человеком. Раньше над подобными банальностями я посмеивался, твердо усвоив: судьбу я выстраиваю сам. Плавание, теннис, сердечные отношения только с отпрысками сильных мира сего, вычисление невесты из роскошных квартир Кунцева, или, как мы выражались, Царского села, — так вел я линию судьбы. И представьте, преуспел во всем: и в МИД распределился в нужный отдел, и Африка светила годика через полтора, и невестушка, внучка самого Бурлаги, деньги выклянчила у деда на будущее наше кооперативное жилище с видом на Кремль. Но что еще важней, в теннис играл я не с кем-нибудь, а с Гранд-Игорьком, как звали его в институте, единственным сыном Щелкачева, а Щелкачев тогда был сани знаете кто. Все гаишники московские машине Гранд-Игорька честь отдавали, что-нибудь еще надо добавлять?
Я выстраивал сам свою судьбу до того безоблачного дня, пока не сел рядом со Щелкачевым-младшим в его «вольво» и мы не заторопились в Барвиху постучать на корте, взбодриться перед вечерним приемом в испанском посольстве. Газуем, как водится, по Тверскому — и надо же так: выныривает впереди из придорожных кустов проклятый пудель, перелетает дорогу, стервец, а вослед выстреливается полная дама в розовом хитоне — и… хрясть телесами об наш радиатор, не успел Гранд мой затормозить. Сползла с капота и рухнула на асфальт.
— Отвезем в больницу! — кричу я Гранду и порываюсь выскочить, помочь пострадавшей.
— Сиди! — осадил меня он, мигом дверцу рванул, несчастную толстуху на траву отволок, а сам показывает мне рукою: машину, мол, вправо к обочине подай, не то «пробка» весь бульвар к черту перекроет. Я, конечно, пересел к рулю,
отогнал «вольво» к тротуару — и тут плюхается справа на сиденье Гранд.
— Жива-здорова, — спокойно этак цедит, — очухалась, минут через пять сама встанет. Двигай в Барвиху, руки у меня трясутся, переволновался.
Я многажды водил его машину, особенно когда укачивался он на приемах в дым, бывало, и лыка не вязал. Но тут смутился. Сижу за рулем, то на пострадавшую взгляд бросаю, то на Гранда.
— Двигай, трус несчастный, небось в джинсы наложил! — орет приятель.
Много всякого снести могу, но обвинения в трусости… Газанул, не задумываясь о последствиях. Ладно, думаю, обойдется, в разные попадали передряги.
На корте мы постучали, в бассейне поплескались, в посольстве нагрузились, как водится, ведь надо было снять стресс. Ночью же меня взяли, несмотря на то, что я им отцом Грандовым пригрозил. Обвинение: неумышленное убийство, отягощенное намеренным покиданием места происшествия. Именно убийство, ибо врал Игорек, что очухалась та, в розовом, она, оказывается, тут же, на бульваре, отдала Богу душу.
