Я сам не знаю, что меня интересует в амару, почему так тянет к ним. Идеология хальтаяты, которую вкратце изложил мой родственник, по-прежнему отталкивает. Я их побаиваюсь. Много было таких — желающих изменить мир. Мир, вне всяких сомнений, не очень хорош — но попытки изменить его приводят лишь к кровопролитиям и разрушениям, так не лучше ли оставить мир в покое?
А уж тем более — менять его таким образом, делить человечество на разные виды! Если даже оно не едино, все же ведь живет неразделенным уже тысячелетия… Что это — новый фашизм?
Идея отталкивала. Но что-то влекло к этим людям эмоционально. Может, потому что единственные знакомые мне амару оказались очень симпатичными. Анквилла. Мой двоюродный дед, и наверное, единственный из предков, кем я мог бы действительно гордиться. Если бы я знал его раньше, может, и вся моя жизнь иначе повернулась бы, и сам я был бы другим.
Алиса. После знакомства с ней я стал иначе смотреть на женщин. Завязал с постельными развлечениями. Не то, чтобы я видел Алису в эротических мечтах. Нет, но стало понятно, что есть женщины вообще, женщины как абстракция и знакомая мне реальность — и есть Алиса.
Возможно, меня никогда по-настоящему не зажигали окружающие женщины лишь потому, что принадлежали к другому биологическому виду? Не амару.
Не знаю, зачем я искал амару — разоблачить их коварные планы, внедриться в их среду и стать агентом, спасая от них мир, или же — присоединиться к ним? Вернее всего так: я искал, чтобы больше о них узнать. Невыносимо было жить, как раньше, в слепоте и неведении. Я обязан был узнать о них больше.
… Надо мной потолок, голубая штора, беленная стена. На окне — выкрашенная фигурная, но прочная решетка; так делают в закрытых отделениях психиатрических больниц. Я сел рывком. Голова закружилась.
Так, укол в шею. Прокололи меня какой-то смесью — допустим, морфин с каким-нибудь транквилизатором, слишком уж быстро я отключился; а может, что-нибудь ветеринарное вроде ксилазина, опять же, усиленное добавками. Впрочем, неважно. Больничная палата вокруг меня, очень маленькая. Едва втиснуты кровать и пара стульев, палата не для долгого пребывания и не для удобств. Пока я был без сознания, меня переодели в серенькую, слишком свободную пижаму. Ясное дело, отобрали вещи и обыскали. Но они ничего не найдут: с тех пор, как я заметил отслеживание моей деятельности в интернете — всю информацию по поискам амару держу либо в голове, либо под серьезным шифром.
Я заметил крошечную камеру над дверью — они ее не маскировали. Рядом была еще одна дверь, очевидно в санузел. Я встал, утвердился на все еще дрожащих ногах. Надо проверить, заперта ли входная дверь (я был уверен, что — да), но для начала как раз пригодится санузел.
Он оказался очень небольшим, как гостевой туалет — унитаз и крошечная раковина. Я воспользовался всем этим и заодно напился из-под крана воды. Чувствовал я себя так, будто только что вышел из десятилетней комы — каждое движение и даже мысль давались с трудом.
Проверить дверь мне не удалось — она открылась. Вошел крепкий мужик в спецодежде персонала по уходу. Больница…
— Здравствуйте, герр Оттерсбах. Пройдите со мной, вас ожидают для беседы.
В кабинете, обставленном по-канцелярски, но с такой же прочной белой решеткой на окне, меня ожидали не кто иной, как герр Мюллер собственной персоной, и еще один, с лицом армейского полковника, одетый, точно врач, в белые брюки и рубашку-поло. Он представился как Майер — еще одна ничего не значащая фамилия.
— Я думаю, вы понимаете, что совершаете противозаконные действия, — продавил я сквозь искусственную вялость. Мюллер хищно-белозубо улыбнулся.
— Я уже говорил вам, что наша организация имеет очень широкие полномочия и права. Собственно говоря, обычные законы не распространяются на нас. Мир вообще выглядит иначе, чем вы думаете, Оттерсбах. Я вас предупреждал.
…возможно, мир выглядит даже совсем иначе, чем думаешь ты, индюк напыщенный…
— Что вам от меня нужно?
— Вот это правильный вопрос! — похвалил Мюллер, — и вы уже знаете ответ на него. Мы ведь с этого и начали, герр Оттерсбах! Вы уже очень близки к тому, чтобы найти фрау Хирнштайн — или ту женщину, которая выдает себя за Хирнштайн. Ведь это так?
— Вам лучше знать, — уклончиво ответил я. Близок ли я к этому в самом деле? Поиск Хирнштайн был самым сложным из моих дел. Естественно, она не была психологом, она вообще не принадлежала этому миру, она была амару. У нее не было в нашей стране детства, юности, родителей, однокашников, преподавателей, коллег. Она вынырнула из какого-то тайного места, где живут амару — и Анквилла, и теперь Алиса с Лаурой — и устроилась здесь, выдав себя за детского психолога. Возможно, она действительно изучала психологию…
А потом бесследно исчезла.
Но ничего бесследного не бывает, а я еще ни разу не терпел поражения в расследованиях.
Если она работала здесь, значит — она своего рода агент амару в обычном, как они говорят, урканском мире. Не знаю, как у амару, а у нас агентов готовят подолгу, и стараются использовать не в одной какой-то операции. Раз она хорошо знает немецкий и может выдавать себя за немку — скорее всего, она и сейчас находится где-то на территории нашей страны.
Все это лишь предположения, конечно.
Долго описывать все поиски связей Хирнштайн, опросы ее клиентов, коллег, соседе; наконец найденную в результате этого кропотливого просеивания ниточку, ведущую в Ганновер, куда по всей вероятности она переехала — и сменила фамилию и скорее всего, профессию.
Кстати, попутно я узнал, что еще трое ее клиентов из нашего города — трудных подростков, нуждавшихся в помощи психолога — переехали куда-то за границу, один по стипендии, вот сюрприз, фонда Фьючер — в Америку, а двое — вместе с семьями неизвестно куда…
Но куда проще найти женщину с неизвестной фамилией и профессией в Ганновере, чем этих людей — в зыбкой неопределенности заграницы.
К тому же я нашел нить. Но об этой нити Мюллер и Майер пока еще ничего не знали.
На большом экране, отбрасываемом проектором на стену, тяжело дышала незнакомая женщина средних лет. Тело прочно зафиксировано в конструкции из металлических рам, доходящей до потолка. Над головой нависал стальной гигантский ящик. Волосы женщины были встрепаны, лицо мучнисто-белого оттенка.
Очевидно, для усиления эффекта Майер сделал проекцию огромной — как в кинотеатре. Лицо женщины крупным планом — бородавка на губе, расширенные кожные поры, замерший в глазах ужас.
На экране появился сам Майер, все в том же врачебном костюме.
