- Да. Там так страшно! Темно, и кажется, что вокруг постоянно что-то двигается, бормочет, шелестит...
- Hе верьте этому, сударыня. Там ничего нет. Это всего лишь эхо времени.
- Я нащупала ручку... И тут - голос! Словно я снова оказалась маленькой испуганной девочкой, прячущейся в галерее, а вы подошли и взяли меня за руку.
- Простите, сударыня, я не хотел напугать вас.
- Это мой страх... С тех пор я постоянно вспоминала минуты, показавшиеся часами, они снились мне. Кажется, сегодня я избавилась от всего этого.
Она молчит, прислушиваясь к шепоту стен.
- Здесь так удивительно!
Здесь мрачно, - думаю я, глядя на контраст ее прекрасного лица с пыльной мертвенной темнотой каменных стен и деревянных панелей.
- А вы совсем не изменились за пятнадцать лет. Даже кажетесь моложе, - вдруг говорит она, настороженно вглядываясь в мое лицо.
- Годы никого не делают моложе. Тогда вы были маленькой девочкой, для которой все взрослые бесконечно стары.
- Hаверное, - соглашается она.
- Вас не будут искать? - спрашиваю я, потому что действительно не хочу лишнего шума.
- Ой, сколько же я здесь?
Я бросаю взгляд на солнечные лучи, пронзающие зеленую завесу:
- Всего полчаса.
- Да... Мне надо бежать.
- Позвольте, я провожу вас, сударыня, - поднимаюсь я с кресла.
Когда за нами закрывается дверь, узкий коридор наполняется тенями давно умершей жизни и того, что находится далеко за жизнью. Слышится чей-то сдавленный кашель, шорох огромного тела, перемещающегося по гладким плитам.
- Вы слышите? - срывающимся шепотом говорит она, сжимая мою руку.
- Я слышу, сударыня. Этого уже нет и никогда больше не будет.
Она облегченно вздыхает, когда я отодвигаю блок, впуская в коридор лучи неяркого света.
- Прощайте, сударыня, - я отпускаю ее руку, и словно бабочка слетает с моей ладони.
- До встречи... сударь! - смеется она, и коридор вновь наполняется темнотой и странными звуками.
Теперь в саду опадают листья, устилая землю красно-желтым ковром. Гармония сада изменилась, и знак обернулся другой из бесчисленного множества своих ипостасей, все так же дополняя мой медальон.
Это не просто безделушка. Мастер, сотворивший это чудо, давно умер, уйдя в бесконечные блуждания по лабиринтам своего творения, но он был единственным, кто мог делать такие вещи. Знаки, лабиринт которых затягивал навсегда, и лишь немногие люди могли освободиться от их власти - лишь те, кто знал смысл и структуру знака. Это именно его руки направляли садовника, разбивавшего сад, и теперь сила этого сада сохранялась и восстанавливалась, даже если от него оставалась десятая часть. Важно было место, откуда нужно смотреть.
Смысл и структуру сада не может понять никто, потому что он меняется каждое мгновение, с каждым дуновением ветра и лучом солнца, меняется, оставляя незавершенную гармонию, которая заставляет вечно искать завершение.
И это завершение - у меня на груди, знак, дополняющий знак сада. Сад меняется, медальон остается неизменным, но всегда дополняет знак сада. Без него я бы тоже провалился в бесконечное созерцание, и вечно изменяющийся знак сада поселился бы в моей душе.
Вот почему никто не может смотреть с этого балкона, кроме меня.
Я слышу скрип за спиной и оборачиваюсь, застигнутый врасплох. В полутьме комнаты стоит женская фигура. Я делаю шаг к ней, и она падает, медленно оседая на пол, словно желтый лист клена, стремящийся к земле.
Я склоняюсь над ней и переношу на диван. Темно-синий шелк струится по моим рукам, вызывая смутные воспоминания. Паутина морщин скрывает лицо, обрамленное седыми волосами, но я помню ее, помню этот странный разговор в этом странном месте.
Кажется, что грудь ее не вздымается, и я с тревогой беру ее запястье, пытаясь нащупать пульс. Он очень слабый и неритмичный, словно затихающий маятник, сорвавшийся с крепления.
- Сударыня... - говорю я едва слышно, словно боясь задуть едва теплеющий огонек жизни.
Ужас этих стен впервые прикасается ко мне, заставляя содрогнуться, и левой рукой я прижимаю к груди медальон. Кажется, ее веки дрогнули... Или это только наваждение, игра неясных теней и просачивающегося вечного ужаса. В комнате становится холодно, холоднее, чем когда бы то ни было.
Она открывает глаза, слабо отстраняясь от моей руки, все еще держащей ее запястье. Я вздыхаю с облегчением.
- А вы так и не изменились, - с упреком говорит она.
- Такова моя судьба, - отвечаю я.
- У вас есть еще то вино?
- Разумеется, сударыня, - и я вновь иду за бутылкой и стаканами.
Возвращаясь, я снова чувствую леденящий холод. Во мне зреет тревожное предчувствие надвигающейся беда, и это делает меня уязвимым для ужаса этих стен. Впервые за эти годы мне становится по-настоящему страшно.
Я наполняю стаканы и подаю один своей гостье.
- Ваше здоровье, сударыня!
Руки ее - как пергамент, пожелтевший и высохший. Сколько же лет прошло?
- Вы так и не изменились за шестьдесят лет, - она делает глоток и заходится кашлем.
Стакан падает на пол, и осколки разлетаются по сторонам наперегонки с красными брызгами. Я мгновенно оказываюсь рядом, склоняясь над ней. Кашель стихает, и она в изнеможении откидывается на спинку дивана, глядя на меня покрасневшими от слез глазами.
- А я изменилась, - говорит, наконец, она. - Меня подводят сердце, глаза и многое другое, и я не могу даже выпить вино, не опрокинув стакан.
Она обвиняет меня в неизменности, и я признаю эту вину. Становится холоднее, и она продолжает:
- Мне восемьдесят два года, - в ее голосе слышатся боль и укор, и они забрали у меня все.
Я молчу, глядя мимо нее.
- А сколько же лет вам, сударь?! - кричит она. - Двести? Триста?
- Четыреста девяносто четыре, - глухо отвечаю я. - И что же?
- Четыреста девяносто четыре... - повторяет гостья голосом, похожим на шелест опавших листьев. - Я знаю, вы можете дать мне этот дар, дар вечной жизни!
- Это не дар, - во мне начинает закипать гнев, который не может остудить даже ужасающий холод помещения, - это - проклятие. Тяжелая, и, быть может, никому, кроме меня, не нужная обязанность.
- Я прошу вас! Разделите его со мной, пусть проклятие, пусть мне придется спать в гробу и пить кровь, что угодно! Что вам стоит? Или вы наслаждаетесь своим одиночеством?
Гнев исчезает, сменяясь снисхождением и горькой иронией. Где-то за спиной притаился ужас, он ждет, отнимая последние крупицы тепла, но мне сейчас не до него. Я улыбаюсь, и она толкует мою улыбку по-своему.
- Пожалуйста... Ваша Светлость, - улыбается она, показывая золотые коронки.
Сверкает золотая искра, и гостья испуганно прижимает ко рту платок. Коронки тоже не выдержали испытания временем.
