— Нашего банка…
Или:
— Земельного банка…
Директор беспокойно ерзал в кресле, каждую минуту ожидая, что шествие чиновников оборвется. До слуха его дошло, что кое-кто из банковской молодежи агитирует против этого «парада-алле», якобы оскорбительного для их человеческого достоинства.
Министра клонило после сытного завтрака ко сну. Он рассеянно жал руку очередному чиновнику, прислушиваясь к нараставшей после паюсной икры изжоге.
Вошел Федя Красса, высокий лысеющий молодой человек, с тусклыми глазами и с огромными усами, закрученными бубликом. Непомерно большие усы, шевелившиеся на глупой Фединой роже, как живые, вывели министра из дремы. Он явственно услышал слова директора Хордалло:
— Красса — нашего банка.
Министр оживился и долго жал руку ошеломленному Феде:
— Такой молодой — и уже краса банка! Поздравляю, поздравляю.
Усатому Феде по распоряжению министра выплатили наградные. И вот теперь эти триста рублей, свалившиеся с неба, попали в карман к Патеру.
«А вдруг отыграюсь?» — с надеждой подумал Красса, следя за тем, как мечет новую талью отец Данила.
Дверь скрипнула, и в келью вошел старый монах. Положив уставный поклон, он сказал что-то отцу Даниле по-гречески. Одновременно на колокольне монастыря ударили к заутрене. Басом заговорил тяжелый колокол, весело вторили ему переливчатым звоном колокола поменьше.
Патер воскликнул с досадой, швырнув карты на стол:
— Отец Паисий заболел, придется мне слузить пасхальную заутреню!
— Ты, Данила, там не тяни… — взмолились проигравшие. — Поскорее возвращайся!
Отец Данила надел перед зеркалом клобук и молча вышел. Старый монах, скорчив уморительную рожу, подмигнул игрокам и ушел следом.
Студент-юрист и бледный молодой человек в визитке, не сказавший за весь вечер ни одного слова и только молча проигравший Патеру все ставки, принялись, не сговариваясь, лихорадочно рыться в колодах, рассыпанных по столу. Они считали и вновь пересчитывали карты. Остальные игроки, поняв, к чему клонится дело, следили за ними, не отрывая глаз. Федя Красса исступленно молился в душе: «Господи, дай, чтобы он оказался шулером. Господи, дай!»
— Все правильно, лишних карт нет, — разочарованно сказал наконец студент, вставая.
— Крапленых тоже нет, — подтвердил со вздохом молодой человек в визитке, — игра велась чистая.
«Я пропал!» — с отчаянием подумал Красса.
В этот момент в келье появился новый гость: неправдоподобно худой человек самоуверенного вида. Лысая голова его походила на сплюснутую по бокам тыкву, узким концом вниз. Нездоровая желтизна лица усиливала сходство. Это был Гирейханов, адвокат по паспорту, ловкий биржевой делец по профессии. Игроки почтительно поздоровались с новым гостем.
Гирейханов числился консулом южноамериканской республики Эквадор, хотя едва ли представлял ясно, где она находится. Удивляться этому странному назначению не следовало: ради того, чтобы написать на своей визитной карточке пышное слово «консул», местные богатые негоцианты не жалели денег. Затраты с лихвой окупались укрупнением банковского кредита и перспективой прибить к двери своего особняка массивный геральдический герб иностранного государства.
Почетное назначение выхлопотала Гирейханову его приятельница, жена директора-распорядителя таганрогского кожевенного завода мадам Плиснье. Она не хотела, чтобы ее муж кичился перед другом ее сердца своими консульскими регалиями: ведь мосье Плиснье был не только директором завода, но и бельгийским консулом.
Консульские обязанности не слишком обременяли директора завода, хотя подавляющее большинство инженеров и техников были здесь бельгийскими подданными. Все они, не в пример русским служащим, получали огромные оклады; уже дважды кое-кто из их среды доносил о готовящейся забастовке и выдавал зачинщиков, заслужив уважение начальства. В защите консула никто из них не нуждался. С этой стороны для мосье Плиснье особых забот не было. А что касается завода, то Гирейханов сделался там своим человеком. Огромное по тем временам жалованье — тридцать шесть тысяч рублей в год — ш-прежнему получал дряхлевший директор-распорядитель Плиснье, но фактически распоряжался его именем уже Гирейханов, наживший на дефицитнейшей подошвенной коже огромное состояние. Рабочие прозвали Гирейханова «гадючьей глистой»…
В монастырской келье тощий король кожи чувствовал себя, по-видимому, как дома. Пальто и шляпу он сбросил на постель Патера.
— Где Патер? — спросил он, ни к кому в отдельности не обращаясь.
— Служит заутреню, — подобострастно доложил Федя Красса. Он лелеял в душе смутную надежду выпросить у богатого банковского клиента трешницу и, как говорили игроки, «раздуть кадило».
— Хорошо быть монахом, — вздохнул с искренней завистью молодой человек в визитке, тасуя карты, — и в очко им везет, и в армию их не берут.
— Вас ведь тоже не берут, — процедил сквозь зубы Гирейханов.
Молодой человек вздохнул еще раз.
— Меня не берут, но за это у меня берут… — мрачно пробормотал он себе под нос.
— Одолжите пять рублей! — умоляюще зашептал на ухо Гирейханову Федя Красса, воспользовавшись тем, что в игре наступила пауза. — Ей-богу, отдам, Карп Емельянович!
— Где же Патер? — с беспокойством снова спросил Гирейханов, отмахиваясь от Феди.
— Он нарочно заутреню тянет! — раздались голоса. — Обыграл нас — и не хочет возвращаться. Безобразие!
Но отец Данила уже входил в келью. Швырнув клобук на кровать, он с веселой, радушной улыбкой приветствовал гостя.
— Добрый вецер, добрый вецер, — говорил он, обеими руками пожимая костлявую ладонь Гирейханова, — калиспера, Карп Емельянович!
— Калиспера, калиспера, — морщась от боли, хлипкий Гирейханов с трудом выдернул руку из медвежьих лап монаха. — Есть с тобой, Патер, разговор.
— А когда же мы будем играть? — взволновались партнеры. — Что такое? Скоро и по домам пора!..
Действительно, щели закрытых ставен уже побелели. Вдали заиграла гармонь; кто-то запел пьяным голосом. Праздничное утро уже началось.
— Сейчас, сейчас, — говорил Гирейханов.
Он встал и, отведя Патера в сторону, зашептал:
— Слушай, Данилка, можно тут у вас положить на некоторое время кожу? Не много, один вагончик. А?
— Мозно, — быстро ответил Патер, сразу посерьезнев. Он облизнул толстые красные губы.
— А где ты ее спрячешь? — озабоченно спросил Гирейханов. — Имей в виду, это — подошва. Запах!
— Спряцу в подвале.
— Надолго?
