Владимир Печенкин - Поиск-82: Приключения. Фантастика

— Кто с ружьем, порох-пули беречь! — кричал Репьев. — Как он на выстрел подскачет, пали в лошадь, без лошади он слаб... Детишков укрывай, бабы! Под кошму детишков, стрела б не побила. Не робей, братцы, выстоим!

Визг резанул дикой жутью, кровь леденя. Лёт орды стремителен, неудержим, катится, визжит, конские морды оскалены, сабли кривые, колпаки из кошмы, лиц людских не видать, одно лицо у орды, един оскал смертный... Что остановит ее лёт, крест ли медный, что поп подняли телеги мужицкие, колья ли заостренные?..

— Солдаты! Пли!

Дружно ударило из-за телег по визгу, по лаве. Нежданным был для орды ружейный бой, ошеломил. На всем скаку заворачивали коней, в стороны раздались, тележный табор кругом обтекая. На истоптанной траве две лошади бились, убегал кривоногий башкирец в полосатом халате, другой не встал.

— Молодцы, браво! — бодрил Репьев людей. — Заряжай, готовьсь!

Но, оборону нахрапом не сломив, крутились ватажники в отдалении, пулею не достать. Белобрысый парень рогатину к телеге прислонил, отер пот со лба, улыбнулся:

— Визжат таково страхолюдно!

— Страх впереди еще, — сказал Репьев. — Но штурмом идти им не резон. Хошь нехристи, а тоже жить, чай, охота. Не унывай, братцы, держись крепко, поглядим ужо, чья виктория станется. Эх, пушечку б сюды...

День истекал, солнце отяжелело, на край степи прилегло сплюснуто. И по тому ли каленому кругу, поперек ли его — черные всадники маячат зловеще... В обратную сторону глянуть — та ж орда конная, вечерним светом озарена кроваво. Петлею охвачен табор.

— Ишь, снуют. Никак, сызнова кинуться ладят.

— Навряд ли. Противу ружейного бою они, вишь, не прут.

— Берегись!

Стрела на взлете царапнула холку лошади, та на дыбы, едва девку не зашибла. Это молодой степняк лихость показывал: рисково приблизился, стрелил и ускакал.

Солнце упало за край степи, облив полнеба медвяной желтизною. Висел на востоке молодой тонкий месяц, в темнеющем небе все более яркость набирая. Всадники вольно разъезжали вкруг белого табора, но к налету приготовлений не заметно было. Костры там задымились. Ветерок донес запах дразнящий — похлебку из конины варили башкирцы. И у беглых костерок засветился, кипятили бабы для ребят болтушку из травы да толокна.

Репьев старшин на совет собрал.

— Худы дела. Ретираду учинить некуды, осаду долго не высидим без корму, без дровец, без воды. И сдаваться на милость тоже не с руки. Знамо, какова от разбойников милость. Единой лишь твердостью сбережем ежели не жизнь, так волю обретенную.

— Коротка она была, волюшка.

— Коротка — да наша покудова. От расейской кабалы ушли, басурманский плен не примем! Часовых на ночь выставить. Гарнизе солдатской спать подле брустверу с береженьем вящим. Огонь травяной на нас не пустят, зелена еще трава. К ночи, гляди, туман падет, в оба слухать надобно...

От ордынцев, донесся тут голос, острый, заунывный, как у муллы:

— Урус! Пошто свой юрта бросал, башкир земля гулял? Башкир много-много, урус пропадал сапсем! Вода нету, кушай нету, конь помирал, твой баба, малайка помирал, сам помирал! Шибко худо! Урус! Конь, кибитка, хлеб бросай, шурум-бурум бросай, свой земля, свой юрта гуляй!

— А вот на-кась... Помирай сам! — Солдат нацелил ружье на голос.

— Дура! — Репьев ружье отвел. — Припасу мало, неча в белый свет палить.

— Я отвечу. — Ермил Овсянников отмел пятерней егозливого солдата. В темнеющей степи колоколом загудел густой Ермилов бас:

— Башкирцы! Джигиты храбрые! Мы в земле вашей селиться не мыслим. А идем на реку Сакмару, к атаману вольному Ивану Гореванову. Джигиты! Челом бьем, продажи нам не учините, дозвольте на Сакмару идтить!

Умолк Овсянников. Из сумерек ответа нет. Лишь уздечный звяк, ржанье конское.

Прохладный туман заволакивал степь. Расплывчато колебались пятна ордынских костров. Звуки слышались — не понять, в какой стороне...

Угомонился беглый табор. Быстротечна летняя ноченька, спи успевай, время не теряй. Да приснится тебе, мужик беглый, пашенка со пшеничкою, изба справная, семья сытая, волюшка вольная. Потому что ночь сия, может быть, последняя.

Лошаденки траву до землицы выгрызли, головы понурили. Ушами прядут, чуя сытое фырканье чужих коней, шумы ночные...

— Чего? Ктой-то? — вскинулся сонный Ермил Овсянников.

— Тише, родимый, не пужайся, — бабий шепот. — Ефросинья, батюшки Тихона женка я.

— А-а. Ну и ступай к попу, его буди, коли приспичило.

— Прости, Христа ради, что тревожу. Сказывал ты даве, будто атамана сакмарского Иваном звать Горевановым... Не служил ли он в казаках на заводе Башанлыкском?

— Ну, може, и служил. Тебе на что?

— Слух был, убили его...

— Стало быть, жив, коли атаманствует. Иди, бабонька, спи.

Светла ночь, да густ туман — в пяти шагах телеги не разглядеть. Часовые шеи вытягивали, головами вертели, ночь и туман слушали. В самое глухое время, за полночь, услышались там, за беглой мглой, голоса и топот конский.

— Разбудить наших? Не то кабы поздно не было...

— Погодь. Подыми солдат одних, чтоб ружья изготовили.

Но те и сами повставали: солдатский сон к тревогам чуток. Костров ордынских не видать. Звуки и топоты в густой мгле вязнут. Скоро и затихло все. Успокоились часовые, прилегли солдаты.

А утро и впрямь мудренее вечера оказалось. Когда туман поредел, развиднелось — ахнули часовые: никого кругом! Чадят головешки на кострищах, и ни людей, ни коней.

— Что за притча!

— Нешто осаду сняли? Чего ж они спужалися?

Пробудился табор. Влезали на телеги, таращили глаза в поредевший туман. Не верилось в чудесное избавление: редки на этом свете добрые чудеса, только злых — преизбыток. Но рассеялся туман, а с ним и сомнения развеялись. Поп Тихон высек огня, траву сухую степную в самодельном кадиле воскурил.

— Возрадуемся, люди, явил бо чудо господь всеблагий! Воистину сказано: пути господни неисповедимы! Возблагодарим же коленопреклоненно...

От зари румяна степь, чиста, росными туманами омыта. Лошади тянулись за бруствер тележный, к влажным травам. Солнышко всходило, искрились росинки на траве. Таково кругом покойно и свято, словно привиделось вчера с усталости, во снах ли сабли, визг, лошадиные морды оскаленные...

Осмелились запрягать, дальше трогаться.

— Глядите-ка, ктой-то едет сюды. Никак башкирец — ишь, колпак вострый.

— Заплутал, дурной. А ну, из ружья пужани!

— Не сметь! — Репьев упредил. — Один едет. Стало, с делом мирным. Надобно принять без никакой ему вредности.

Подскакал бесстрашно, осадил коня. Темнолиц, скуласт, халат выцвелый волосяным арканом подпоясан. За спиною колчан с саадаком — луком в чехле, у пояса сабля. Глаза по лицам мужиков бегают. Залопотал по-своему. Одноглазый беглец, что у киргизцев в полоне побывал, язык здешних людей разумел, башкирца лопотанье толмачить принялся: