Ануша-хан писал о Кара-Сердаре как о самом опасном враге Хивы, писал, естественно, без всякой симпатии, но с невольным уважением. Он свидетельствовал, что Кара-Сердару покорны и эрсари, и солоры, и чоудоры, и икдыры, и соинаджи - короче, все туркменские племена, населявшие в то время Мангышлак; что каждый год Кара-Сердар собирает в своем юрте Большой Маслахат - совет, на который от всех племен съезжаются «лучшие люди», якши-лар, и принятые на Маслахате решения считаются обязательными для всех. С понятным раздражением сообщал Ануша-хан о двух массовых уходах райят - подвластных Хиве туркмен - к Кара-Сердару, о том, что отовсюду стекаются к нему самые опытные уммали - специалисты по гидротехнике, как сказали бы мы теперь, - что сам персидский шах направлял к нему посольства и что целые караваны верблюдов, груженных тулаками, сосудами с нефтью, несколько раз в году уходят в Персию и возвращаются оттуда с оружием и тканями…
Абульгази сначала удавалось договариваться с колтоманами, разбойниками, и они грабили караваны Кара-Сердара, но потом и колтоманы присмирели…
В этой книге я встретил и еще одно заинтересовавшее меня имя - Казан-бек. Ануша-хан писал о нем как о приближенном Кара-Сердара, но не скрывал, что Абульгази поддерживал с ним некие таинственные отношения.
Когда я навел справки об авторах «Родословного древа тюрок», то узнал, что и отец, и сын остались в истории Средней Азии как видные государственные деятели и выдающиеся писатели-историки.
Про Абульгази-Бохадур-хана известно, что родился он в 1603 году и в отрочестве правил вместе со своим братом в Ургенче. Времена тогда были смутные, и однажды Абульгази пришлось бежать из Ургенча: хивинским ханством вместо него стал править Исфенди-яр-хан, возведенный на престол туркменскими нукерами… Абульгази долгие годы провел в скитаниях и в плену у персов. На родину он вернулся умудренным опытом сорокалетним мужем и сумел овладеть престолом… А ровно через двадцать лет ханом стал его сын, о котором известно, пожалуй, меньше, чем об отце. Не сохранились даже даты его рождения и смерти. Достоверно лишь, что он много строил - восстанавливал города, прокладывал каналы, - а кончил трагически; в 1685 году его свергли с престола и ослепили.
Итак, общий исторический фон я представлял себе теперь достаточно отчетливо.
Но ни скульптура эрсари, ни картуш египетских фараонов в этот фон не вписывались. Нетрудно догадаться, что мысль моя металась между Египтом и Мангышлаком, что возводил я весьма эффектные, но совершенно ненадежные воздушные мосты между ними… Решить же что-либо без дополнительного материала было практически невозможно.
Мой мангышлакский друг Евгений Варламов к весне перестал быть монопольным владельцем эрсарийской тайны: он сделал несколько докладов, каменной скульптурой заинтересовались и другие специалисты. Совместными усилиями им удалось организовать небольшую историко-искусствоводческую экспедицию. Ее возглавил, что вполне логично, Евгений Васильевич Варламов, который теперь уже не просил называть его «просто Евгением» и держался весьма солидно.
Глава пятая,
в которой мы, приступив к хроноскопическим исследованиям на Мангышлаке, довольно быстро приходим к неожиданным выводам, опровергающим точку зрения Евгения Варламова
На Мангышлаке, в Тущебеке. уже шла своя, по-экспедиционному налаженная жизнь, и в лагере мы не застали никого, кроме дежурного, колдовавшего у примусов.
Готовясь к вылету на Мангышлак, я запасся комплектами аэрофотоснимков Каратау, крупномасштабными картами и еще в Москве пришел к выводу, что некоторые детали рельефа вполне могут быть следами человеческой деятельности.
С визуального - с помощью вертолета - обзора Западного Каратау мы с Березкиным и решили начать. И когда мы высоко поднялись над Западным Каратау, он представился нам… - как бы поточнее выразиться? - компактным, монолитным, единым… Я бы даже сказал внутренне собранным. Сверху Каратау открылся нам как некая индивидуальность в ландшафте, причем резко выраженная. И тогда, во время полета, мне пришла в голову несуразная мысль, мысль о… портретном сходстве Каратау и Кара-Сердара!
Мне требовалось холодное омовение, мне требовался дружеский щелчок Березкина, чтобы обуздать так далеко уведшую меня фантазию, но, к величайшему моему удивлению, он совершенно серьезно сказал:
– И правда, есть что-то общее. - Сказал так, словно действительно может существовать портретное сходство между горным хребтом и человеком!
Березкин протиснулся в кабину пилотов, а когда вернулся, любезно сообщил, что мы летим к картушу. Он при этом извинился, что не посоветовался предварительно со мной, но я, конечно, не возражал.
С картушем провозились долго. Мы показали и пилотам почти все относящиеся к делу египетские кадры, поделились кое-какими соображениями и, как обычно, обрели себе преданных друзей и помощников.
Мы не скрыли и тайной надежды связать дела египетские с делами мангышлакскими, и все впятером напряженно следили за экраном. А хроноскоп «бузил», - увы, не подберу более точного слова.
(Я ничего не сказал о задании, но, по-моему, все ясно: мы пытались установить, существует ли тождество личности, вписавшей свое имя в картуш фараона в Египте, с личностью, то же самое проделавшей на Мангышлаке.)
Хроноскоп не капризный прибор, но всякий аппарат, типологически сходный с хроноскопом, дает ответы категорические - «да» или «нет». А различные «вероятно», «не исключено», «можно предположить» и так далее по существу исключаются, и теперь свое «отношение» к заданию хроноскоп выражал отказом интерпретировать материал.
А внешне все выглядело следующим образом. Мы сначала воспроизвели на экране молодого сильного египтянина, уверенно вычерчивающего по штукатурке свое имя - Ибрагим. Понятно, что хроноскоп не мог определить ни национальности «египтянина», ни цвета его кожи. Аппарат установил лишь одно: арабскую вязь в гробницах Деир-эль-Бахри выводила не рука писца-профессионала, а рука хотя решительная и твердая, но не привыкшая к письму.
Здесь же, на Каратау, хроноскоп показал изображение немолодого и несильного человека, но при характеристике надписи «Кара-Сердар» подчеркнул профессиональные навыки писавшего.
«Буза» началась, когда мы попытались совместить образы. Как ни переиначивал задания Березкин, как ни пытался он навести хроноскоп на определенное решение, аппарат с удивительной принципиальностью отказывался дать четкий ответ - «да» или «нет».
Вспыхивали на экране сцены, которые по прежнему опыту воспринимались нами как сцены совмещения образов, но потом следовали сцены разлада, переходящие в непрерывный поток мелкодрожащих зеленоватых линий, и надежды наши рушились…
