— Вы… там… — махнул рукой ему Виктор. — Стойте.
— Стою.
— И все… так?
Пустыников пожал плечами.
Значит, все. Вот же… Рад, я рад. Я молчу. Я даже внутри себя молчу. Просто рад. Чистая, незамутненная радость. Да. Позволили дышать.
Наказали, а потом позволили. Это ли не?…
Виктор кое-как сел. От накатившей слабости сами собой закрывались глаза. Мир гас и вспыхивал снова, каждый раз чуточку другой, чуть-чуть иначе окрашенный.
Проросшая на стыке тротуара и асфальта проезжей части трава завивалась вокруг пальцев.
— А вас… — Виктор с трудом повернулся к Пустынникову. — Вас почему не наказывают?
Старик ответил ему ясным, чистым взглядом.
— За что?
— Как же…
Виктор замолчал. Конечно, если нет логики, а есть желания… Все равно. Не справедливо.
— Знаете, что, — сказал Пустынников, отступив за прилавок, — приходите ко мне завтра. Завтра вечером.
— Я приду.
— Я бы так уверенно не говорил.
— Почему?
— Господин Рыцев, четверть века уже я слушаю эти обещания. Следователи до вас, уезжая, увозили их с собой.
Виктор поднялся.
— Вы меня не знаете.
Сейчас бы шляпу на глаза. Но нет шляпы.
— Я буду рад ошибиться, — сказал Пустынников, щурясь. — Я старше, но все равно… В любом случае, жду вас завтра.
— Я приду, — повторил Виктор.
Кивнув старику, он побрел от магазинчика прочь, совершенно без мысли, куда он идет. Ноги вели. Ноги хотели на центральную площадь. К пассажу. К Вере. Виктор дал ногам карт-бланш.
Дома покачивались, налево-направо, направо-налево, их даже приходилось поддерживать то одним, то другим плечом. Или это его мотало так, зигзагом по всей улице? Не важно. Он здесь один, ему некого пугать своими проходами.
Всем освободить дома! Все на пумпых!
Он расхохотался. Смех звоном, шумом, странными аберрациями отозвался в голове, и стало немного легче.
Надо жить. Надо как-то жить.
Он привык оправдываться перед собой. В том числе и этим. Да, надо жить. Каждому по-своему, каждому со своей тварью. Потому что смерть — она впереди. Она приближается. И горечь там же. Души наши, интересно, вернутся или нет? Хотелось бы. Этого бы, наверное, хотелось больше всего. Неуютно здесь, неуютно.
Не Земля.
Он, Виктор Рыцев, официально заявляет, что завтра, во второй половине дня обязательно явится к старику и сожрет все его кондитерское творчество. И узнает. Четверть века, видите ли… Никто из предыдущих…
Странная личность.
От мысли о Пустынникове сразу за глазами, казалось, кто-то надавил пальцем. Искры и боль. Потемнение. Виктор вскрикнул.
Касание было резким и коротким. Но тень боли застряла в мозгу испуганной дрожью нейронов. Рад, ужас, как рад. Наслаждаюсь.
Пассаж был закрыт.
Чья это была воля, он не знал. Вера могла и сама. Постояв у жалюзи, попробовав их кулаком — не погнулись, — Виктор закружил по площади, то ли ожидая шевеления в себе, то ли надеясь, что что-нибудь произойдет снаружи.
Почтамт, городская управа, пассаж. И в другую сторону — пассаж, городская управа, почтамт. Как бы весело. Как бы карусель.
Устав нарезать круги, он подошел к дереву в центре и почти не удивился, обнаружив, что оно пластиковое. Конечно, откуда здесь живое? Здесь все мертво.
— Мертво! — выкрикнул Виктор, и звук голоса затерялся где-то между зданий.
Он начал обрывать повязанные на ветки ленты, и тварь в голове смолчала, а, значит, была согласна. Или ей было все равно.
На лентах золотились надписи, но большинство букв стерлось. На одной прочиталось: "Счастье". Или, как пожелание: "Счастья!". Счастье, повешенное на дерево.
Завтра я спущусь в Провал, думалось Виктору. Погуляю среди камней, как это было до меня. Дочитаю отчеты и напишу свой, почти не отличимый от прежних.
И все.
Тайна останется тайной. Я уеду и умру там, в столице, с глупой надеждой, что за нами когда-нибудь прилетят. Но лететь некому.
Мы — экспансия. Мы — смертники, проведшие двенадцать световых лет в скорлупе. Нам каждому по плюс пятьдесят земных лет, сложившихся в основном из разгона и торможения корабля-ковчега.
Конечно, мы могли бы наладить сообщение.
Первый сигнал: "Мы долетели" был послан сразу при посадке. Второй сигнал: "Мы живы" ушел с ретранслятора через год. Третий сигнал: "Готовы к приему новых колонистов" должен был уйти еще через четыре.
Но не ушел.
Виктору сделалось так горько, что последовавшее наказание он перенес с отупляющей мрачной решимостью.
Рука, нога, припадок. Проходили уже.
Поднявшись, он заковылял в поиске Веры и заблудился в трех домах. Забыл название улицы, без ночного электрического сияния все казалось не таким, как надо.
Как я рад!
Это же действительно счастье, думалось ему, когда хуже быть уже не может. Как тут ленту не повязать? На ветку ли, на шею ли.
Счастья!
Какими-то закоулками, раза три рухнув в траву, он пробрался к задам управы, к двери полицейского участка и долго дергал ручку и просил Яцека открыть.
— Господину следователю срочно… необходимо… будьте человеком, Тибунок!
Потом он, свесив голову, долго сидел на полукруглом крыльце и смотрел, как молодые травинки ласкают носки туфель. Пытался слушать тварь, но та молчала — ни "нельзя", ни "можно". Так-то, Василь.
Домой, решил Виктор, затоптав оранжевые ростки. В "дом для идиотов". Идиоту нужно отоспаться.
Мимо мертвых домов (собиратели пумпыха-то вернулись или нет?), он по памяти добрел до Донной. Небо потемнело.
В детективных фильмах на героя давно бы уже совершили покушение, а то и два.
Развязка близка, притихший город наблюдает сквозь ставни, как герой останавливается на середине улицы, взгляд его из-под шляпы (черт, нет шляпы!) обегает подозрительно сгустившийся мрак подворотен.
Не пропал Неграш. Убит!
И угодил он в это дело по чистой случай…
Что-то стукнуло в стену справа.
Отскочивший камень выкатился к ногам, темно-серый, округлый. Виктор наклонился его поднять. Второй булыжник ударил в асфальт, перелетев вперед на десяток метров. Град? Камнепад?
Это же в меня, запоздало сообразил Виктор. Кто?
Он обернулся. Две мужские фигуры стояли в глубине улицы.
— Эй! — окликнул их Виктор. — Вы идиоты, что ли?
Новый камень просвистел в ответ над его головой.
Придурки! Он, оскальзываясь, бросился к стене дома, затем, оттолкнувшись, ускоряясь, рванул по Донной в сторону водонапорной башни, вокзала.
Черт, не староват ли он для бега?
Камни били в фасады и скакали по асфальту слева и справа. Один ужалил его пониже лопатки, тело отозвалось болью, а затем налилось глухой бесчувственностью в месте удара.
