— И все это делишки тех самых китайских шаек, — буркнул Гермес Данилович. — Триад, или как там они еще называются. Белый Лотос! Дети доктора Суна[238]! Кулак Во Имя Справедливости и Единства! Кто их так называет? Кара божья, один китаец и другой китаец — на тебе, отличи одного муравья от другого. И, естественно, по-русски они тоже не говорят. И узнаем только тогда, как снова какая гадость от них по городу расползется, или же когда найдем у них огнестрельное оружие.
— Быть может, господа боятся китайской революции? — засмеялся редактор Вулька-Вулькевич.
— Да что там, дорогой мой, китаец ни в какие социализмы никогда не поверит, это люди крайне семейные, чтобы отказаться от собственности, поколениями накопленной, либо предпочитая мудрости стариков мудрость толпы. Каждый год у них в империи появляется сотня новых промышленных предприятий на миллион юаней. Я знаю, что говорю, торгую с ними. На китайской хитрости ой чего выстроить можно! И при том, насколько же народ этот не восприимчив к возвышенным идеям — идея у них одна: практичность. Конфуция читали? Одни нации, как и поляки, прошу прощения наших уважаемых хозяев, могли жить в свободе от милостей земли, молоком и медом истекающей, и потому никогда не научились покорности и необходимого для величественных замыслов единомыслия, а вот другие нации — как китайская — должны были организовываться для огромных работ, регулирующих течение рек, чтобы вообще выжить, и отсюда вам Великая Стена, отсюда и существующая четыре тысячи лет империя.
— Может я и ошибаюсь, — сказал Андрей Юше, — но, может, и не ошибаюсь, а если не ошибаюсь, то дело такое, что революционная анти-манчжурская партия только и ждет способности выступить против императора, а поскольку лютов на юге Китая еще нет, то там и ширятся мужицкие восстания, доктор Сун собирает войска, а поскольку в Гонконге Льда пока тоже нет, то…
— Вы уж меня простите, — простонал фон Азенхофф, — только у меня уже голова раскалывается, мозги пухнут и через нос выливаются, как слышу про Лед и про Историю. Ерунда, господа мои, мартыновская ерунда на постном масле.
— Да как вы так можете говорить! — возмутилась госпожа Грживачевская, бросая перепуганные взгляды на другой конец стола.
Фон Азенхофф стукнул открытой ладонью по скатерти.
— Да мне какое дело, что в доме повешенного про силу притяжения не говорят? Господин Герославский меня простит. А если не простит, то я его и знать не желаю, да и зачем? — Он снова рассмеялся. — А вот желаю чуточку понагличать в отношении этой вот утки, notabene[239], великолепной, пани Галинка, целую ручки; самую чуточку понагличать. Что вы на это скажете, уважаемый?
— Я тоже так считаю, — ответило я-оно, нарезая Михасе кусочек мяса. — Что все это ерунда.
— Ай-ай-ай, но почему вы со мной должны сразу же соглашаться? Вы должны надуться по причине деликатности оскорбленных чувств, забросать меня оскорблениями, и вообще: бросить вилку и хлопнуть дверью. О!
— Тогда мне бы вообще не пришлось в город не выходить, закрыться в комнате, словно Победоносцев в башне.
— Ха! А знаете, почему Победоносцев на свет божий не выходит? Погодите, это же совершенно свежая сплетня. Так вот, якобы, французская болезнь так уже его проела, что сам он собственного вида стерпеть не может, и…
— Herr Биттан! — рявкнул с другого конца стола разгневанный пан Белицкий.
— Я же и говорю, — продолжал фон Азенхофф, — отличная утка, просто замечательная.
Следует добавить, что Биттан фон Азенхофф был самого благородного вида, такой вот пожилой патриций, со слегка заснеженными сединой волосами, в элегантном костюме из английской шерсти, с моноклем в глазу и с бриллиантовой шпилькой на мягком шейном платке. На обеды к Белицким он приходил сам, овдовев еще в прошлом веке.
Жена Андрея Юше была близкой подругой жены пана Войслава; они, не переставая, сплетничали через стол, мало чего кладя себе в рот; впрочем, женщин, настолько затянутых в корсеты, как здесь, в Иркутске, по Королевству вообще не помнило. Сплетничали они о любовных отношениях, недавно открытых магазинах, любовных отношениях, детях, любовных отношениях, мигренях по причине Черных Зорь, любовных отношениях, о ценах на ткани для бальных платьев, любовных отношениях, любовных отношениях и еще раз о любовных отношениях. Лютовчики — довольно влюбчивый народ, подумало я-оно, отодвигая стул Михаси, девочка побежала к папе на колени. Так что же такое заключается в эффекте концентрации тьмечи, что это ведет людей к сердечным аффектам? Ведь это же форма безумия и неожиданное изменение человеческой природы; здесь подобное вообще не должно случаться.
А если все наоборот, если ошибаются все поэты, если глядят не в ту сторону романтики — и любовь ни в коем случае не является необычным состоянием, но как раз естественным основанием правды о человеке, от которой он как раз уходит, теряясь в мире между «да» и «нет»… Любящий человек более простой и более настоящий по сравнению с человеком не любящим. Усложнения и неопределенности нарастают по мере удаления от любви. Зейцов наверняка бы под этим подписался. И это можно проверить, хотя бы, по приходским записям крещений и браков в генерал-губернаторстве. Безумие — это существование без чувств, болезнь — это бесстрастность, извращения — это жизнь, пустая после ухода любви. Кто любит, тот здоровеет. Чувство заявляет о себе языком догматической уверенности; лишь от сухих рассуждений, лишенных страсти и чувства, рождается всяческая неуверенность, всякая полуправда, всякая наполовину ложь. Погляди на Михасю, втиснувшуюся в жилет Войслава: дитя замерзает в истине ребенка, но не найти какой-либо единой истины в ребенке, оторванном от родителей.
Я-оно пересело на освободившийся стул справа от редактора Вульки-Вулькевича.
— Я слышал, вы были знакомы с Филиппом Герославским.
Тот смешался и в первый же момент гневно насупился.
— От кого вы это слышали?
— Выходит, знали. Здесь встречались?
Тот повернулся передом, опирая седую голову на руку, поставленную между рюмками.
— Дорогой юноша, хотите, чтобы старик по-пьяному начал вспоминать, слишком жестокая забава. — Он хрипло рассмеялся. — В первую очередь, все это так не было… но, но, что вы, собственно, знаете о его подпольной работе?
— Ничего.
— Ничего: Ничего. Хмм. Так вот, прежде всего, все было не так, будто бы мы сошлись, словно какие-то политические братья, борцы за одну идею.
Он махнул служанке, указывая на бокал; девушка, искусно обойдя валявшихся на ковре детей, которые завязывали бант на хвосте громко мяукающего кота, налила алого ягодного вина. Пан Вулька-Вулькевич громко отхлебнул, вздохнул и кивнул, приглашая приблизиться. Я-оно придвинуло стул поближе. Пан Еж закинул ногу на ногу, поправил галстук-бабочку под выступающим адамовым яблоком, откашлялся.
