Крошечное сердце лежало на белом фарфоровом блюде. Синеватый кусочек мяса с подведенными электродами.
Ученый подавал разряды электричества, и сердце продолжало биться.
Жуть, думал я тогда с восторгом. Просто жуть.
Чертеж.
Точно! Чертеж выглядел грубой копией картинки из учебника анатомии — той, где изображено человеческое сердце. Только это была копия, выполненная инженером боевых автоматонов.
Похоже на огромное сердце — версия mecanicus.
Вечером, ложась в кровать, я представлял, как огромные лепестковые клапаны с лязганьем сходятся и расходятся, поршень движется, выталкивая жидкость — почему-то в моем воображении она была темно-багрового, почти черного цвета. Холодная, это чувствовалось даже на расстоянии, с густым масляным блеском.
Услышав о моих фантазиях, отец улыбнулся. Своей обычной натянутой улыбкой.
— Козмо, это всего лишь масляный насос высокого давления, — сказал он, — для автоматона. Он размером будет меньше фаланги пальца. А чертеж — это в большом масштабе, видишь?
Отец показал.
Это звучало убедительно.
Только вот я в то время готовился к поступлению в Навигацкую школу. И кое-что уже начал понимать — и в механике, и во вранье.
Поэтому я пошел в домашнюю библиотеку и отыскал инженерный справочник.
Болт д16, что означает диаметр резьбы шестнадцать миллиметров. Шестнадцать! То есть, даже не будучи инженером, можно сообразить — уже один фрагмент механизма явно больше всей обрисованной мне фаланги пальца.
А болтов на схеме было несколько десятков.
И значит, «масляный насос высокого давления» должен оказаться размером… скажем, метра полтора-два в высоту.
Забавный автоматон — для которого нужен насос такого размера.
О-очень забавный.
Кажется, я уже произносил слово «вранье»?
В моей голове звучит музыка.
Танго.
Танец одиночества и похоти, Козмо. Одиночества и похоти…
Нитхинан. Ядвига. Девушка в розовом.
В клубящемся дыму предметы меняют свои очертания. Свет режет глаза, как прожектор. Проклятье, до чего меня качает. Ощущение такое, словно отстоял две вахты после жутчайшего недосыпа. Я добираюсь до барной стойки, с трудом находя фарватер между столами и снующими официантками. Швартуюсь.
— У вас есть кофе?
Бармен ухмыляется черной дырой рта. Двух передних зубов не хватает. Красавец.
— У нас есть ром, — говорит он. — Для тебя это сейчас самое то, приятель.
Я выпрямляюсь и смотрю на него в упор. Во мне метр девяносто роста и пара тысяч тонн прозрачного арктического льда за спиной.
— Хочешь со мной поспорить? — жду ответа. Ну давай, улыбнись еще. Мне хочется взять бутылку и расколотить ее о лицо бармена. С другого конца стойки на нас смотрят две девушки — рыжая и блондинка. Одна что-то говорит другой, та кивает.
Бармен скисает.
— Нет, господин офицер.
— Тогда заткни фонтан и налей мне коньяка. И крепкий кофе.
Рыжая тем временем поднимается и идет ко мне, фальшиво улыбаясь из-под спадающих на лицо локонов.
Я поднимаю стакан, смотрю на просвет. Коричневая коньячная жидкость — хоть с цветом не ошиблись, и то ладно. Играет граммофон, мужской гнусавый голос поет по-итальянски.
Уличная песенка, но мне неожиданно нравится. Как-то все это подходит одно к другому, все складывается: сигаретный дым, витающий в полутьме, теплый гнусавый голос и запах дешевого пойла. Хорошо.
— Как тебя зовут, красавчик?
Я поворачиваю голову. Вблизи рыжая кажется симпатичней — обманщик-свет, лучший союзник продажных девушек.
Я говорю:
— Козмо.
— Ничего себе! — она отстраняется, словно в удивлении. — Это из «Левиафана», да? Я знаю эту оперу.
— Нет, из «Аиды». Мои родители были без ума от имен Радамес и Амонасро.
Она надувает розовые губки:
— Грубиян.
Я улыбаюсь:
— Шлюха.
Пауза. Я думаю, что рыжая уйдет, но она не уходит.
— Ну да, именно. — Она забирается на высокий табурет рядом со мной. — Угостишь меня?
Она протягивает руку — по-мужски. Мне сразу вспоминается мамин социалистический кружок. Белое платье…
— Нона.
Я поднимаю брови. Пожимаю тонкие сильные пальцы.
— Польщен.
— Как хорошо перестать притворяться. Хотя бы на время.
— А ты не притворяйся, — советую я.
Нона хмыкает.
— Вообще-то я имела в виду тебя… — она рассматривает меня в упор, откровенно. — А ты действительно красивый, Козмо, — ее рука касается моей щеки. — Настоящий морской офицер. Я бы с тобой даже за бесплатно согласилась.
Теперь хмыкаю я. Конечно.
— Угу. Ты всем клиентам это говоришь?
— Да, — легко соглашается Нона. — Каждому хочется верить, что он у меня особенный… Я буду ром с сахаром.
— Как прикажете, моя госпожа. Эй, хозяин!
Пока она закуривает, я делаю глоток. Коньяк проваливается внутрь, скорее обжигая, чем грея. Чертова подделка. Размешиваю сахар в кофе, начинаю пить. Ложечка делает: звяк.
Рыхлая блондинка находит себе другую цель. Я провожаю ее взглядом. Блондинка, покачивая крупными бедрами, подходит к столику, за которым скучает одинокий морской пехотинец.
Я прислушиваюсь к разговору.
— Хочешь поразвлечься? — игриво спрашивает блондинка. Морпех поднимает голову.
— Почему бы и нет.
— Так чего мы ждем?
Морпех смотрит в пустой стакан.
— Я уезжаю в Патройю. Сегодня вечером.
— Ох, бедняжка! — блондинка проводит пальцем по его щеке. — Тогда тебе срочно нужен сувенир на память.
Вместо ответа морпех оглядывает девушку с ног до головы. Не особо ласково.
— Твой триппер, что ли? — говорит он грубо. — Нет уж, спасибо.
— Кретин! Я чистая!
— А мне по хрену.
Потом я ухожу в местный гальюн, а когда возвращаюсь, вижу, как морпех поднимается наверх с той, рыженькой Ноной.
Видимо, ему был нужен какой-то совершенно определенный триппер.
Нона на ступеньках оглядывается — я салютую ей кофейной ложечкой. Она улыбается мне и подмигивает.
Я — особенный.
На столе лежит забытая морпехом фотографическая открытка. На ней — комната (бордель?), полураздетая девушка в белом корсете, поставив ножку на табурет, поправляет чулок. Фотография раскрашена от руки. В пальцах у девушки дымится сигарета.
Цветные пятна: желтое покрывало на зеркале, розовая юбка и ярко-голубая лента на подвязке.
Я беру открытку и разглядываю. За этим занятием меня и застают.
