Я беру открытку и разглядываю. За этим занятием меня и застают.
— Молодой человек?
Я поднимаю голову. Передо мной — типичный кабинетный ученый: худой, в драповом клетчатом костюме, непричесанный, в очках. Не такой уж и старый, кстати. Многие офицеры параллельно учатся в Университете, изучая кто иностранные языки, кто философию и математику… Вспомнил! Он читал лекцию в офицерском клубе. Что-то про восточную культуру. Кажется, было даже интересно.
— Профессор?
— Вообще-то я всего-навсего лиценциат. Но с правом чтения лекций, — он произносит это с гордостью. Да, точно он.
— Что вы делаете в этой дыре, профессор?
— Вы, наверное, удивитесь, молодой человек, но… я здесь работаю.
Некоторое время я пытаюсь связать обстановку и обитателей «Канатоходца» с понятием «работа». Выходит что-то странное. М-да.
Профессор смотрит на меня и говорит:
— Я вас шокировал?
— Э… ну, я как-то лучше думал о человечестве.
Он начинает смеяться. Хороший смех.
— Нет, ничего такого. Я собираю фольклор. Песни, легенды, байки, истории, даже сказки.
— Здесь? — я поднимаю брови. — В этом ээ… гнезде порока?
— В этом прекрасном гнезде порока, прошу заметить! Знаете, я пишу книгу, — продолжает он чуть смущенно. — Если хотите, я мог бы рассказать вам о своей задумке… простите, запамятовал ваше имя…
— Зовите меня Козмо, — говорю я.
— Энгус.
Мы обмениваемся церемонными поклонами. Представляю, как идиотски это выглядит со стороны. Наплевать.
— Как вы относитесь к кофе, профессор?
— Честно говоря, гораздо лучше я отношусь к коньяку.
— О!
Нормальный человек. А по виду и не скажешь…
— Кстати, о символах. Существует очень простое, совсем в лоб, объяснение, каким образом Великая Бирма сумела завоевать Сиам — который вполне удачно отбивался от нее столетиями. Хотите услышать?
Я говорю: конечно.
— Скажите, Козмо, вы когда-нибудь встречали выражение: «Белый слон принадлежит королю»?
— Само собой. Сиамцы часто так говорят. А что?
— Дело в том: если допустить, что у Великой Бирмы появился некий символ, некое, предположим, тотемное животное, которое обладает большей силой, чем слон — символ Сиама…
— Какое же, например?
— Кит.
Я поднимаю брови.
— Э… бирманцам удалось приручить кита?
— И не просто кита. Белого кита, иначе символа не получится.
Я вспоминаю историю Теерасака.
Кто сильнее — слон или кит? Ганеша или Левиафан?
Некоторое время я молчу. Потом спрашиваю:
— И что?
— Вы не понимаете, Козмо! Тут дело не в цвете животного или в его физической силе — дело в уникальности.
Если белый слон — всего лишь аномалия, не такая уж редкая, кстати, то белый кит — аномалия из аномалий. Потому что это не альбинос, как думают некоторые… это просто очень и очень старый кит. Представляете, Козмо? Тысячелетний кит. Вот смотрите… — он приходит в волнение. — Допустим, кит дожил до тысячи лет, так? Тогда этот кит будет белым. Седым.
Этот кит своими глазами видел эволюционный процесс, о котором пишет сэр Чарлз Дарвин. Пыль, которая его покрывает, — это пыль многих веков. Не побоюсь сказать: дарвиновская пыль.
А теперь смотрите, что получается дальше.
Пока у Сиама был королевский белый слон, ему удавалось отстаивать независимость. С появлением у Великой Бирмы некоего тайного символа — у Сиама не осталось ни шанса.
Тайный символ. Это важно.
Как это ни странно звучит, но империя создается символами, Козмо. И если символ теряет свое значение, свою мощь — империю ждет крах. Вы понимаете, о чем я?
Профессор смотрит на меня строгим взглядом преподавателя. Кажется, ему хочется спросить, как я усвоил материал. Я невольно усмехаюсь. Говорю:
— Все понятно, профессор. Да, — тут мне приходит в голову другая мысль: а как же кальмар, символ кетополийской династии? — Но что вы тогда скажете о празднике Большой Бойни? Это же варварство, нет? Мы празднуем убийство, пусть даже это убийство китов.
— Я бы не хотел… Это будет чистое теоретизирование.
Интересно наблюдать, он пытается уйти от ответа.
— И все-таки?
— Языческий ритуал, — объясняет он. — Скажем так, это не совсем моя тема, но… Чем веселее мы отпразднуем день Большой Бойни, тем удачней она пройдет — и тем лучше Кетополис проживет следующий год. Закон подобия, на основе которого строятся магические заклинания примитивных народов. Скажем, аборигены Магаваленских островов, чтобы заставить кашалота выброситься на скалы, связывают пленнику руки и ноги, затем отпускают в мелкую воду…
Я вдруг вспоминаю:
«…в отчаянии. Умоляю».
— Скажите, профессор, у вас есть дети? — спрашиваю я. Профессор, прерванный на полуслове, смотрит на меня озадаченно:
— Хмм. Э-э… а что?
— Да так, ничего, — я начинаю подниматься. — Простите, что побеспокоил. Мне нужно идти.
— У меня дочь, — слышу я за спиной. Поворачиваюсь. Профессор смотрит на меня. — Надеюсь, когда вырастет, она найдет себе занятие поинтересней, чем вдыхать книжную пыль.
Я говорю:
— Очень надеюсь, профессор, что ваши мечты сбудутся. Честное слово. В таком случае вы будете счастливее моих родителей. Они видели во мне талантливого певца, звезду оперной сцены… А что вышло? Всего-навсего посредственный морской офицер. Который, к тому же, уже и не офицер.
Нахлобучиваю фуражку. Жесткий край режет лоб. Ребром ладони проверяю — по центру ли кокарда.
Готово. Стоп, еще одно.
— Профессор, могу я узнать ваше полное имя? Чтобы искать на корешках.
— Батакален, — говорит профессор. — Энгус Батакален, к вашим услугам. Лиценциат искусств и собиратель фольклора. Козмо?
— Энгус?
— Берегите себя, хорошо?
Передо мной — дверь в машинное отделение. Вибрация проникает в меня через пятки. За дверью ревет и грохочет гигантский разъяренный зверь.
Я берусь за ручку, нажимаю. Щелк.
В лицо ударяет горячий влажный воздух.
Огромный зал, где нет ни топок, ни котлов, ни самой паровой машины — а только это…
Чудовищный грохот оглушает. Лепестковые клапаны с лязгом сходятся и расходятся, поршень выезжает, блестя от масла, — пших, пших. Шатун бежит, раскручивая маховик. Пших. Буфффф! Машина окутывается паром. Через клапана брызжет дымящаяся жидкость — черная, точно горячий шоколад. Шипение. Вонь гари.
Я понимаю, что это.
— Козмо!
«Масляный насос высокого давления». Нет, не насос, папа.
