– Не помню.
– Не ври!
– Сорок восьмой, – буркнул я.
– Эксперимент номер сорок восемь, – объявил он в камеру. – Изменение цвета. Или формы. Достань два кубика.
– Дерево или пластик?
– Пластик. Сиреневый и… зеленый.
– Она не любит зеленый.
– Она не любит зануд.
– Тогда сами доставайте, – огрызнулся я. – Или Сашку позовите. Он лаборант, ему…
Седая бровь саркастически изогнулась.
– А ты чем лучше?
«Действительно, – подумал я, – чем? Если все, на что я способен, это считать секунды, взвешивать граммы и отмеривать миллиметры. Получается, ничем».
И – подчинился.
Эксперимент по превращению цветных кубиков в какие-то серые обмылки с закругленными краями утомил меня. Я напомнил шефу, что следующий номер сорок девять, и отпросился на полчасика – подышать. Михал Палыч отпустил меня с легким сердцем, обозвав всего лишь ренегатом. Думаю, он не скучал по мне. Пирамидки, кубики и шарики заняли внимание шефа целиком. Он даже не курил с утра. То есть пару раз, забывшись, вытаскивал из кармана мятую пачку, но, поглядев с умилением на свою новую любимицу, убирал обратно.
Я спустился во внутренний дворик института. Скамеек тут не было, и я уселся на бордюр, опоясывающий клумбу, благо кто-то из моих предшественников оставил на камне сложенную вчетверо газету.
Не знаю, бордюр ли сыграл свою роль или душный запах цветущих петуний, но в какой-то момент я сказал себе: «Стоп! Это уже было». Редкий случай, когда меня посетило не привычное, как я это называю, «воспоминание о грядущем», а нормальное человеческое дежа вю. Потому что это действительно было – и бордюр, и клумба за спиной, правда не с петуниями, а с тюльпанами. Весь город был красным от тюльпанов, тем жарким апрелем подоспевших ко Дню космонавтики.
Мы сидели втроем, подложив под себя ранцы: я, Мишка Дуренков и Максим Широбоков. Уроки уже кончились, а домой пока не хотелось.
– А давайте играть в машины, – предложил Максим, и они с Мишкой стали на ходу выдумывать правила.
Мишка говорил, что надо назвать марку машины, которая проедет по улице, а Максим настаивал, что достаточно угадать цвет.
Припекало. Я запрокинул голову, подставляя лицо солнечным лучам, и увидел в блуждающем сиянии под веками красные «Жигули».
– Красные «Жигули», – сказал я.
– «Москвич», – включился в игру Мишка. – Все равно какого цвета.
– Автобус, – сказал Максим и зачем-то уточнил: – Желтый. – Как будто были другие варианты.
Выиграли красные «Жигули».
– Давайте еще раз, – загорелся Мишка. – «Волга». Такси. С шашечками.
– Автобус. Желтый, – упорствовал Максим.
– «Волга», – согласился я, зажмурившись, – только без шашечек. Белая. – Потом зажмурился еще раз и назвал номер.
– Как ты это делаешь? – спросил Мишка полминуты спустя, провожая взглядом белую «Волгу».
Я пожал плечами и улыбнулся. Меня забавляли выражения лиц моих школьных приятелей.
После этого наступило затишье. За несколько минут мимо нас не проехало ни одной машины. За это время Мишка успел раз пять поменять свой прогноз, зато Максим с его автобусом был непоколебим, как скала.
– А ты чего молчишь? – дернул меня за рукав Дуренков.
Я вздохнул и зажмурился. Потом еще раз зажмурился. И еще раз – изо всех сил. В голове зашумело, за ушами что-то щелкнуло, но это ничего не изменило.
– «Чайка», – сказал я.
Мишка только присвистнул, а Максим уверенно сказал:
– Врешь!
«Чаек» в городе не было отродясь. Только несколько штук на полке в «Детском мире», но и они оставались маняще-недосягаемыми. Одиннадцать рублей двадцать копеек!
Еще пару минут я мужественно сносил глумливые нападки, а потом по центру проезжей части, прямо по разделительной полосе в сопровождении восьми мотоциклистов промчалась Она. Совсем такая же, как в «Детском мире»: черная и сверкающая, только в масштабе сорок три к одному.
На День космонавтики городские власти пригласили Алексея Леонова.
Мы надолго замолчали. Машин на улице снова стало много, но поиграть больше никто не предлагал. Только когда мимо проехала поливалка, Максим сказал:
– Смотри, смотри, радуга!
– Ого! – вторил ему Мишка. – Двойная!
Я тоже посмотрел в ту сторону, но увидел только мокрый асфальт и пыльный бок цистерны. А еще какое-то серое марево, на котором у меня никак не получалось сосредоточить взгляд.
Потом было много чего еще. Фокусы с монеткой, цитирование таблиц Брадиса у доски и угадывание телефонного номера за поцелуй. Я учился, выражаясь языком Трехпалыча, входил в силу – точь-в-точь как наша подопечная, которой еще неделю назад требовалось пять-шесть касаний, чтобы ужать стеклянный шарик хотя бы на миллиметр. Но никогда больше я не видел радуги. Вплоть до сегодняшнего утра.
Каждому свое, подумал я. Кто-то умеет решать сложные уравнения, кто-то просто угадывает ответ. А кто-то, возможно, видит за иксами и игреками линию удивительной красоты. Каждому свое.
Я, например, могу, не вставая с газеты, прочесть все заголовки. Только зачем? Они и так не сильно меняются от выпуска к выпуску. Кто-то кого-то посетил с официальным визитом. Кто-то где-то что-то разбомбил, и его за это мягко пожурили. Кто-то призвал своих политических сторонников в едином порыве выйти на марш протеста, а потом подумал-подумал и улетел на недельку на Корфу. Нет-нет, мой метод чтения газет, пожалуй, самый правильный. Разве что на последней странице… Так. В Манеже прошла выставка художника… Последний российский блокбастер набрал в прокате… В преддверии нового учебного года… В Битцевском парке обнаружен очередной «дворец»… Стоп!
Я все-таки поднялся с бордюра и развернул газетный лист. Пытался читать последовательно, но взгляд заметался по строчкам. Так-так… Пенсионер-энтузиаст… Наутро на месте скворечника… Уже третий случай за последние… Личность неизвестного мастера до сих пор… Мы надеемся…
– Угу, надейтесь, – пробормотал я и посмотрел на окна четвертого этажа. Потом снова на газету.
Внизу статьи была фотография: висящий на ветке березы дворец с островерхой конической крышей, четырьмя башенками по углам, крошечными колоннами у входа и арочными окошками. Как настоящий, только в масштабе один к тысяче. Хорошо, что фото черно-белое, подумал я. Иначе я бы не разглядел. Это как радуга. Как серое марево, на которое неуютно смотреть. Как обрывки снов, детских сказок и чего-то еще. «Личность неизвестного мастера», – прочел я еще раз и усмехнулся. Я знал одного мастера, для которого форма, цвет и размер предмета не имеют значения. Не самого создателя дворца, конечно, но кого-то из его младших родственников.
