— Позвони мне завтра, когда вернешься из школы. Когда мама Эдди вернется?
— Скоро.
— А вы двое чем заниматься будете, пока она не вернется?
— Ничем. — В голосе брата определенно прозвучала нотка самозащиты. — Ну, по сети полазаем. Футбол посмотрим.
— Стивен… — начала Рени и осеклась. Ей не понравилась собственная вопросительная интонация. Как Стивену научиться самостоятельности, если она будет обходиться с ним, как с младенцем? Собственный отец всего пару часов назад засыпал его обвинениями, а потом вышвырнул из дома. — Стивен, я тебе верю. Позвони завтра, ладно?
— Ладно.
Телефон пискнул, и Стивен исчез.
Рени взбила подушку и вытянулась в кровати, пытаясь как-то унять боль в голове и шее. Она хотела сегодня вечером прочесть статью в специальном журнале — такие вещи всегда стоит иметь в загашнике на случай переаттестации, — но слишком вымоталась. Разогреть в микроволновке замороженный обед, посмотреть новости. И попытаться не ворочаться часами в кровати от беспокойства.
Еще один вечер псу под хвост.
* * *
— Вы взволнованы, миз Сулавейо. Я могу чем-то помочь?
У Рени перехватило дыхание.
— Меня зовут Рени. И так меня и называй, Ксаббу, а то я чувствую себя бабушкой.
— Извините. Я не хотел вас обидеть.
Узкое лицо бушмена было необычно серьезным. Он поднял галстук и начал внимательно изучать узоры на нем.
Рени стерла с экрана диаграмму, над которой трудилась последние полчаса, вытащила сигарету и сорвала зажигалку.
— Это ты извини. Я не имела права… В общем, я прошу прощения. — Она опустила плечи, глядя на плывущие перед небесно-синим экраном клубы дыма. — Ты ничего не рассказывал о своей семье. Почти ничего.
Рени ощутила на себе его пристальный взгляд. Подняла глаза — Ксаббу и впрямь смотрел на нее, так внимательно, будто из вопроса о семье с помощью дедукции узнал что-то о ее собственных проблемах. Недооценивать бушмена не стоило. Он уже осилил основы программирования и начинал залезать в области, от которых у многих других студентов случались истерики. Скоро он начнет задавать коды на уровне серьезного программиста. И все это — за каких-то несколько месяцев. Если ради этого он учился ночами, Рени не представляла, когда он вообще спит.
— Моя семья? — переспросил он. — В наших краях это слово означает нечто иное. У меня очень большая семья, но вы, я полагаю, имели в виду моих родителей.
— И сестер. И братьев.
— Родных братьев у меня нет, хотя есть двоюродные. Есть две младшие сестренки, обе еще живут с моим народом. Там живет и моя мать, хотя она нездорова. — Судя по выражению его лица, вернее, отсутствию всякого выражения, та была больна серьезно. — Отец мой умер много лет назад.
— Прости. Отчего он умер? Если ты не против, расскажи…
— Сердце его остановилось, — ответил Ксаббу просто, но холодность его тона насторожила Рени.
Ксаббу часто был формален в разговоре, но очень редко — замкнут. Она напомнила ему о боли, которой он не желал делиться. Что ж, это ей понятно.
— А каково это — расти у вас? Наверно, совсем не так, как здесь.
Улыбка вернулась, хоть и едва заметная.
— Я в этом не так уверен, Рени. В дельте мы живем большей частью под открытым небом, и это, конечно, совсем не то, что под городской крышей — знаете, мне до сих пор иногда трудно бывает заснуть. Тогда я выхожу спать в сад, чтобы ощущать ветер, видеть звезды. Моя квартирная хозяйка думает, что я немного помешан. — Он усмехнулся и прикрыл глаза. — Но в остальном, мне кажется, детство остается детством. Я играл, задавал вопросы обо всем, что меня окружало, порой делал то, что мне не разрешали, и бывал за это наказан. Каждый день я видел, как мои родители уходят на работу, а когда подрос — отправился в школу.
— Школу? В болотах Окаванго?
— Не ту, что знакома вам, Рени, — без электронных стен и шлемов ВР. В такую школу я попал намного позже. Моя мать и ее родственники учили меня всему, что мне следовало знать. Я не говорил, что у нас было одинаковое детство, — просто я не вижу принципиальной разницы. Когда меня впервые наказали за непослушание, я забрел слишком близко к реке. Моя мать боялась, что меня утащит крокодил. Полагаю, вас в первый раз наказали за что-то иное.
— Верно. Правда, электронных стен в школе не было и у меня. Когда я была девочкой, нам доставалась лишь пара устаревших микрокомпьютеров. Теперь такие поместили бы в музей.
— Мой мир тоже изменился со времен моего детства. Поэтому я и попал сюда.
— Что ты имеешь в виду?
Ксаббу покачал головой, неторопливо, с жалостью, будто это Рени была студенткой, вцепившейся в собственную нелепую теорию. Но когда он заговорил, то лишь для того, чтобы сменить тему.
— Рени, вы спрашиваете о моей семье из любопытства? Или какая-то собственная проблема не дает вам покоя? Вы выглядите опечаленной.
На мгновение Рени едва не поддалась искушению сказать: «Нет, у меня все прекрасно». Как-то не пристало учителю жаловаться студенту на домашние невзгоды, даже если оба, по сути, ровесники. Но она уже считала Ксаббу своим другом — довольно странным из-за необычного происхождения, но все же другом. Непосильная нагрузка — растить младшего брата, присматривать за мрачным и склочным отцом — привела к тому, что Рени растеряла почти всех университетских друзей, а новых завести как-то не получалось.
— Я… я правда беспокоюсь. — Она сглотнула, ненавидя собственную слабость, нелепые свои проблемы, но отступать было поздно. — Мой отец выкинул из дома моего младшего братишку — тому всего одиннадцать. Но папаше вздумалось упереться, и он не пускает Стивена назад, пока тот не извинится. А тот упрям не меньше — надеюсь, ни в чем другом он в отца не пошел. — Собственный гнев немного удивил Рени. — И тоже не сдается. Он уже три недели торчит у приятеля — три недели! Я его почти не вижу, почти не говорю с ним.
Ксаббу кивнул.
— Я понимаю вашу тревогу. У моего народа тот, кто ссорится с родней, тоже переезжает к другим родственникам. Но мы живем тесно и часто видимся друг с другом.
— Вот-вот. Стивен все еще ходит в школу — я проверяла в учительской, — и мать Эдди, его приятеля, говорит, что с ним все в порядке. Я только не знаю, насколько ей самой можно доверять, вот в чем проблема. — Рени встала и, оставляя за собой дымный след, прошла к дальней стене, чтобы размять ноги. — Я талдычу им снова и снова, хотя мне все уже надоело. Двое мужиков — один старый, другой малый, но ни один не хочет признать, что ошибся.
— Но вы сказали, что ваш младший брат был прав , — заметил Ксаббу. — Если он извинится, то выкажет уважение отцу, это верно, — но если он примет чужую вину, то подчинится несправедливости ради мира. Кажется, вы боитесь, что это будет для него дурным уроком.
