Далее Лотман приводит такой пример. «Известен подвиг жен декабристов, его поистине историческое значение для духовной истории русского общества… Поступок декабристок был актом протеста и вызовом. Но в сфере подражания он неизбежно опирался на определенный психологический стереотип».
Он приводит отрывок из записок Басаргина: «Помню, что однажды я читал как-то моей жене только что тогда вышедшую поэму Рылеева «Войнаровский» и при этом невольно задумался о своей будущности. «О чем ты думаешь? – спросила меня она. «Может быть, меня ожидает ссылка», – сказал я. «Ну что же, я тоже поеду утешить тебя, разделить твою участь. Ведь это не может разлучить нас, так об чем же думать?»
Басаргина внезапно скончалась в августе 1825 года, не дожив до ареста мужа, и ей не удалось делом подтвердить свои слова. Но другие женщины сделали это.
«Дело, однако, не в личной судьбе Басаргиной, а в том, что именно поэзия Рылеева поставила подвиг женщины, следующей за мужем в ссылку, в один ряд с другими проявлениями гражданской добродетели. В думе «Наталия Долгорукова» и поэме «Войнаровский» был создан стереотип поведения женщины-героини:
Забыла я родной свой град,
Богатство, почести и знатность,
Чтоб с ним делить Сибири хлад
И испытать судьбы превратность.»
Для нас важно здесь одно: романтизм был в начале XIX в. тем языком, которым говорили и думали, который был для всех понятен, который определял и речь, и манеры, и общий стиль поведения.
Я хочу привести три отрывка из писем. Эти письма были написаны примерно в одно и то же время совершенно различными людьми, не знакомыми друг с другом. Посмотрите, насколько ПОХОЖЕ они писали.
«Если бы я даже мог рассказать здесь о той, которая заставляет меня вздыхать, разве нашел бы я в этом истинное счастье? Один взгляд опьянял бы меня, одно слово приводило бы в восторг, но черные змеи недоверия очень скоро превратили бы восторг любви в тревогу и сомнения…»
Это писал А.Чичерин, юноша-офицер Семеновского полка, героически погибший в 1813 году.
«Места, где я был, все населены чувашами, черемисами и татарами… Низшие начальники обращаются с ними как с животными, совершенно забывая, что это такие же люди, как они сами, и хотя невежественные и не столь просвещенные, но в основе своей гораздо чище и лучше, чем они, и вообще менее испорченные… И мне доставило удовольствие, что я успел облегчить этих бедных людей, избавив их от угнетателей… Это зрелище поистине весьма трогательное – видеть признательность, которую эти бедные люди мне выразили… Растроганный, я плакал теплыми слезами и благодарил Бога за то, что Он меня избрал орудием для облегчения участи этих несчастных бедняков… Ах, дорогие дети! Нет блаженства, которое равнялось бы счастию облегчить угнетенного!»
А это писал московский почт-директор Иван Борисович Пестель своим сыновьям. Этот человек, снимая копии с некоторых частных писем, в 1790 году много помог в собирании материала, послужившего основанием для ареста просветителя Новикова, а впоследствии, самодержавно управляя Восточной Сибирью, грабил этот огромный край, не пропуская оттуда никаких жалоб.
«Стоит грустить ради того, чтобы тебя утешали. Когда есть друзья, можно и страдая быть по-настоящему счастливым. Твое письмо, полное апостольской мягкости, меня немного успокоило. Но как изгладить следы той бури страстей, через которую я прошел? Как утешиться, когда за один месяц исчерпан до дна источник самого сладостного блаженства, отпущенного человеку, когда он выпит без радости и без надежды, когда знаешь, что он иссяк навсегда?
И после этого проповедуют смирение! После этого требуют, чтобы страдающие были милосердны к миру. Милосердие? Никогда! Ненависть, только ненависть!»
Это письмо было написано Эваристом Галуа, необыкновенно талантливым человеком, математиком, республиканцем, в мужестве и искренности которого никто не сомневается.
В статье, посвященной историческому жанру («Соперница времени») О.Чайковская пишет о книге Н.Я.Эйдельмана «Лунин»: «Я читала книгу давно и до сих пор помню, как удивили меня письма Лунина с их наивно-высокопарным слогом, странным под пером героя-декабриста…»
Исторические лица, которые не умерли вместе со своим временем, кажутся нам современниками, и мы часто поражаемся слогу их писем, забывая о том, что в ту эпоху все говорили, писали и думали именно так.[4] Тогда все эти слова еще не были истасканы бесчисленными «распухшими от слез» романами. Поэтому когда В.Гюго («Отверженные») пишет о своем герое: «О, какой ужас! Неужели судьба может быть так же жестока, как мыслящее существо, сделаться такой же чудовищной, как сердце человека?.. О чем бы он ни думал, он возвращался все к той же ужасной дилемме. Что делать? Великий Боже! Что делать? Буря, от которой он избавился с таким трудом, вновь забушевала в его груди. Его мысли начали путаться. Какое-то оцепенение охватывало его – черта, свойственная отчаянию», – он пишет это, страдая и сострадая всем сердцем. Для нас, воспитанных на иронии ХХ века, эти восклицательные знаки, эта патетика, эта буря чувств – все это признаки наивности и неумения писать. Для романтика же это привычный способ изъясняться. Мы только что видели, что именно так писали люди, не знакомые между собой, совершенно различные по характеру, возрасту, общественному положению, убеждениям и связанные только одним: эпохой.
Но вот романтизм уходит в прошлое. Во второй половине XIX в. исчезает опора, которую романтизм имел в жизни. Еще пишутся романы, полные многоточий, восклицаний и страданий, но письма уже холоднее, спокойнее, реалистичнее.
И тогда возникает «другой» романтизм – романтизм, потерявший почву под ногами, оторванный от жизни, романтизм ухода в другую жизнь. Это удел человека, которому досталось от жизни и который, вместо того, чтобы поднять бунт, уйти пешком по Руси, уехать в Сибирь, просто садится к столу и пишет роман, в котором действуют отважные, красивые люди, совершенно не похожие на автора.
Иными словами, возникает монризм.
«…Я уронил задумчивый взгляд на карту своего «Острова сокровищ», и средь придуманных лесов зашевелились герои моей будущей книги. Загорелые лица их и сверкающее оружие высовывались из самых неожиданных мест; они сновали туда и сюда, сражались и искали сокровище на нескольких квадратных дюймах плотной бумаги». – Так вспоминал незадолго до смерти Роберт Луис Стивенсон о рождении великого своего романа, шелест парусов которого осенял наше детство… Стивенсон поднял бунт на «эскадре» английской литературы, которая дрейфовала в стоячей воде натурализма. Снарядил в плавание «бриг», подняв над ним флаг неоромантизма. Нет, это был не тот романтизм начала века, чьи герои, скучающие супермены, воспаряли над средой, на пятачке эгоцентрических блаженных терзаний. Стивенсон… рисовал души героев самоотверженных и деятельных», – так писал о романе «Остров сокровищ» А.Ерохин в «Комсомольской правде», где несколько раз помещались большие статьи под рубрикой «вечная книга». Оставим в стороне и на совести автора рассуждения о скучающих суперменах (героях Байрона, Лермонтова и других романтиков начала XIX века). Нас интересует здесь одно: процесс появления на свет монристского произведения. От своей среды, достаточно косной, писатель уходит в мир игры, в мир «героев самоотверженных и деятельных».
