Похоже, она решила выяснить этот волнующий вопрос во что бы то ни стало: Эстра не отходила от Нелии ни на шаг. Завидев Антора, она послала ему лукавый и манящий взгляд, но наперстницу не покинула. Молодой дом галантно приложил руку к губам, изображая глазами уместные в такой ситуации чувства: скорбь и желание. Однако, в этот миг его окликнули, и он, забыв о своей любовнице, с удовольствием занялся светским общением.
Вскоре он обнаружил себя в кружке старых приятелей: кроме дома Турна, там были Эльхас и Тим, соученики Антора, а также домы Орм и Гау Белобровый.
Последнего было легко узнать по линялому камзолу, который тот носил с упорством, достойным лучшего применения, уже который год. Молодой и категоричный Антор долго считал такую скупость неприличной — пока сам не побывал на Гау, холодном и иссушённом ветрами островке Большой Гряды, где хороший урожай был редкостью, а страховые случаи наступали через два года на третий. С тех пор Антор искренне зауважал своего экономного друга — но всё-таки часто ловил себя на мысли, что предпочёл бы видеть его лучше одетым. Однажды он поделился своими мыслями с Тимом, и тот неожиданно метко заметил, что вид чужой бедности пугает людей среднего достатка — потому что напоминает о неприятной перспективе, к которой они опасно близки. Антор тогда согласился с другом: в ту пору от незавидного положения дома Гау его отделяли всего лишь три-четыре крупные выплаты, и он это слишком хорошо помнил…
Разговор шёл на обычные светские темы: обсуждались женщины, научные открытия и божественное. Сначала дом Орм похвастался, что ждёт ребёнка от некоей прекрасной госпожи — каковое рождение всех удивит, а в перспективе и прославит его род. Потом обсудили женские достоинства домины Хельги — благо, любвеобильная женщина не обошла вниманием никого из присутствующих. Последним по счёту оказался дом Эльхас, чей рассказ был выслушан с большим вниманием. Судя по всему, Хельга с годами приобрела богатый опыт, нисколько не потеряв в темпераменте… Дальше дом Турн повернул разговор на свои малопонятные математические занятия. Антору стало скучно — но тут дом Тим вспомнил о последней скандальной проповеди Хингра из гонгурского храма Белой Богини, и все оживились.
— Почему-то каждый считают себя знатоком теологии, — недовольно пробурчал дом Турн, недовольный таким поворотом разговора. — Как говоришь о математике — все скучают. А вот про божественные предметы языком чесать — это пожалуйста.
— Знание божественного заключено в сердце каждого человека, — тут же отреагировал дом Эльхас, только что увлечённо отстаивавший еретичность мнений Хингра.
— В сердце — да, но не в разуме, — отбрил дом Турн. — Помнишь, как мы сдавали теологию мастеру Оле? Тогда ты рассуждал о богах не так бойко…
Эльхас смутился: теология ему действительно не давалась, и на экзамене мастер Оле заставил его попотеть.
— Вот мы и навёрстываем упущенное, — пришёл ему на выручку дом Гау, тоже не особенно усердный в изучении метафизических дисциплин, и никогда не ходивший в любимчиках у строгого мастера Оле. — А проповедь Хингра — явная ересь. Он ведь, по сути, утверждает, что боги могут умереть.
— Не совсем так, точнее совсем не так, — гнул своё дом Тим. — Ничего подобного отсюда не следует. Было сказано лишь то, что человек может перестать воспринимать волю некоторого бога, и даже все люди в целом. К богу вообще неприменимо понятие смерти. Ведь что такое бог? Общее, действующее на нас без посредства частных проявлений. Это определение Аристокла. Например, отдельный единорог — не бог, потому что он телесен и не является общим понятием. Но и род единорогов тоже не бог, потому что может действовать только через отдельных единорогов.
— Навалить кучу, например, — заскучавший дом Турн попытался пошутить в своей обычной манере. — Мой недавно обожрался остролистом, и…
Тим сделал вид, что не услышал.
— То же самое и род камней или животных. Но чистая Справедливость — это бог, потому что это общее понятие, лишённое частного. Не бывает ведь материальных вещей, называемых кусочками справедливости, не так ли? С другой стороны, мы по природе своей стремимся к Справедливости. Это и называется — воспринимать волю бога, которая на нас действует помимо материальных проявлений…
— Ну да. Справедливость — это Чёрный Бог, а Милосердие — это Белая Богиня. Но ведь каждый человек, поскольку имеет разум, знает, что такое справедливость и милосердие. Это не вызывает затруднений, не так ли? Мы воспринимаем волю богов непосредственно разумом, без участия внешних чувств. Даже преступник, совершая преступление, знает, что поступает дурно…
— Всё верно. Но может случиться так, что воля некоего бога перестанет нами восприниматься, поскольку в этом отпадёт всякая нужда. Например, в Середине Времён среди богов числился Багровый бог Гнева, сын Чёрного бога. Его воля заставляла наших предков биться с драконами до последнего. Но чудовищ больше не осталось, и теперь мы не поминаем Багрового даже в храме Всех Богов. Это и значит, что воля бога перестала нами восприниматься…
— Ничего подобного, — Антор решил, что у него есть что сказать. — Ведь мы, домины, не забываем прошлого. Мы обучаемся владению оружием, хотя в этом и отпала нужда. Учимся переносить голод, холод и страдания. И при посвящении едим мясо, как наши предки.
— Меня тогда чуть не вырывало, — сказал в сторону Турн.
— Меня тоже, — вздохнул Антор. Ему некстати вспомнилось, как проходило его посвящение в Сословие. Он тогда едва вышел из детского возраста. Отец дал ему выпить дорогого крепкого вина с Розовых Островов, чтобы притупить чувства. И всё равно, когда на камень положили длиннокрыла, и дали в руки кинжал… Во время уроков боя он много раз пронзал пикой соломенные чучела церрексов и поражал мечом деревянного дракона — но всё это было не то. Здесь был настоящий живой длиннокрыл, которого надо было по-настоящему убить, а потом съесть кусочек его плоти. Он не помнил, как перерезал горло несчастной птице, как отделял от тушки сморщенную, кожистую, подёргивающуюся лапку. Помнил зато, как скрипели под ножом перья и по рукам прыгали горячие кровяные крошки. Кровь у птицы была коричневая, грязная. Таким же грязным выглядело то, что принёс ему повар на его любимой тарелке. Там лежала какая-то спёкшаяся масса, обильно политая фруктовым отваром, кое-как отбивающим мерзкий вкус плоти. Отец снова дал ему вина и велел есть. Он тупо резал ножом и жевал, сосредоточившись на том, чтобы удержать тошноту. Когда всё кончилось, он первым делом пошёл на задний двор и разбил любимую тарелку о старую роговязь.
