У них традиционно спокойные гладкие лица греческих скульптур, только глаза имеют несколько другое выражение. Губы улыбаются, но улыбка эта в любой момент может перейти в яростный оскал. Глаза с четкими расширенными зрачками будто угрожают: не смей предавать меня! если же ты это сделаешь…
Каждый постамент накрыт прозрачной полусферой, как бы отделяющей богинь от шума окружающего суетливого мира.
Чиб пробирается сквозь толпу к постаменту Полигимнии — музы живописи. Он проходит мимо сцены, с которой полуголая Бенедиктина изливает печаль своего свинцового сердца посредством алхимии золотых нот. Она видит его и изо всех сил старается удержать сладкую улыбку на своем лице. Чиб не обращает на это внимания, но успевает заметить, что она уже переменила платье взамен порванного в стычке, теперь ее тело еще более открыто для жадных взглядов. Чиб также видит множество полисменов, расхаживающих возле здания. Толпа, однако, не показывает взрывоопасных настроений. Но полисмены прекрасно знают, как изменчиво это настроение. Одна искра…
Чиб минует постамент Калиопы, где задержался Омар Руник. Наконец он подходит к Полигимнии, кивнув на ходу Рексу Люскусу, который машет ему рукой, и, приняв картину, ставит ее на возвышение. Шедевр озаглавлен: “Избиение невинных, или Пес в яслях”.
Картина изображает конюшню или хлев.
Конюшня — это грот с причудливыми сталактитами. В картине главенствует преломляющийся и дробящийся, любимый Чибом красный свет. Он пронизывает каждую фигуру, усиливает свою яркость и острыми иглами выходит наружу. Зритель, осматривая картину, видит множество световых уровней и, таким образом, перехватывает отражение множества скопленных и переплетенных фигур в глубине картины.
В дальнем конце пещеры стоят в своих стойлах коровы, овцы и лошади. Некоторые из них с ужасом смотрят на Марию с младенцем, у других открыты жевала, словно они хотят предостеречь Марию. Чиб здесь использовал легенду о том, что в ночь Рождества животные в яслях обрели человеческую речь.
Иосиф, усталый пожилой человек, согнувшийся настолько, что кажется лишенным костей, понуро сидит в углу. На голове у него ветвистые рога, но над каждым отростком — божественное сияние, так что тут все в порядке.
Мария заслоняет спиной соломенную подстилку, на которой должен, по всей видимости, находиться Христос. Однако из люка в полу пещеры тянется рука человека, чтобы положить на подстилку огромное яйцо. Видно, что этот человек находится в пещере, расположенной ниже хлева, он одет в современную одежду, у него пьяное выражение лица и тело согбенное, как и у Иосифа. Позади него стоит толстая грузная женщина, похожая на мать Чиба, она держит на руках младенца, которого передал ей мужчина, прежде чем положить на соломенное ложе яйцо.
У ребенка исключительно красивое лицо, залитое сиянием нимба над кудрявой головой. Однако если взглянуть под другим углом, то видно, что женщина держит этот нимб в руке и полосует нежное тельце ребенка его острым краем.
Чиб обладает глубокими знаниями в анатомии, ибо изрезал немало трупов, прежде чем получить звание доктора философии в области искусства. Изображение ребенка — это более, чем фотография, кажется, что это настоящее тело человеческого детеныша. Его внутренности вываливаются наружу через кровавую рану. У чувствительных зрителей при виде этого явно сосет под ложечкой, многие бледнеют.
Скорлупа яйца, подложенного вместо младенца, наполовину прозрачна. В его отвратительно мутном желтке прячется маленький дьявол: скрюченное морщинистое тельце, рога, копыта, свернутый спиралью хвост. Размытые черты его лика — комбинация лиц Генри Форда и Дядюшки Сэма.
По мере вглядывания в картину зритель узнает многие лица знаменитостей современного общества. В окошко хлева заглядывают дикие звери, пришедшие для поклонения, но теперь они лишь беззвучно ревут и блеют в ужасе. Звери на переднем плане — это те, что выжили лишь в заповедниках или были подчистую уничтожены человеком. Тасманский сумчатый тигр, голубой кит, морская корова, почтовый голубь, пума, горилла, орангутан, белый медведь, цапля, лев, тигр, калифорнийский кондор, медведь-гризли, кенгуру, вомбат, носорог, орел.
Позади видно еще множество животных, а на холме — темные, склонившиеся в поклоне тени аборигенов Тасмании и Полинезии.
— Каково ваше мнение об этой выдающейся картине, доктор Люскус? — спрашивает репортер стерео.
Люскус расплывается в улыбке и говорит.
— Я полностью сформулирую свое окончательное суждение через несколько минут. Пока вам, видимо, лучше спросить об этом доктора Раскинсона. У него, похоже, уже есть что сказать по этому поводу. Дурак и ангел… знаете ли15.
На экране стерео появляется багровое от ярости лицо Раскинсона.
— Дерьмо завоняет на весь мир, — говорит Чиб громко.
— ОСКОРБЛЕНИЕ! ПЛЕВОК! НАВОЗНАЯ КУЧА! ПОЩЕЧИНА ИСКУССТВУ! ПИНОК В ЗАД ВСЕМУ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ! ОСКОРБЛЕНИЕ!! ОСКОРБЛЕНИЕ!!!
— Что вы считаете оскорблением, доктор Раскинсон? — спрашивает репортер. — То, что это затрагивает христианскую мораль или секту Любви Любить? По-моему, здесь этим и не пахнет. Мне кажется, что Виннеган пытается сказать, что люди извратили суть христианства, и может быть, даже всех религий, всех идеалов во имя своей алчности и разъедающих душу сомнений, что человек — существо глубоко порочное по своей сути. Так мне кажется, хотя, конечно, я ведь обычный профан…
— Оставьте анализ критикам, молодой человек, — огрызается Раскинсон. — Или, может, это вы дважды доктор философии в области психиатрии и искусства? Наверное, это у вас есть правительственный сертификат заниматься официальной критикой? Виннеган не имеет ни грана гениальности, разбазарил свой талант, о котором постоянно твердят всевозможные сами себя обманывающие пустомели. Он показывает свое отвращение к Беверли-Хиллз, дарит нам свои отбросы и испражнения — мешанину, привлекающую внимание только своей несуразностью и простотой устройства. До нее мог додуматься любой посредственный электронщик. Я прихожу в неописуемую ярость от того, что простое трюкачество и мишура, выдаваемые за новизну, одурачили не только определенные круги публики, но и таких высокообразованных критиков с правительственными сертификатами, как, например, доктор Люскус, который, впрочем, не более учен, чем осел, орущий по любому поводу так громко, восторженно и невнятно, что…
— Но разве не правда, — встревает репортер, — что многие художники, обессмертившие свое имя, Ван Гог, например, отвергались современными критиками? А…
