— Последние отметки из Европы, Гамбург и все остальные биржи, акции «Банкферайн» пошли резко вниз на сорок пять крон с пятидесятые геллерами.
— Покажите-ка!
— Рубль стоит на двести шестнадцать крон с мелочевкой.
— А подумал бы кто — спекулянт великий, все в четырехпроцентных вексельных письмах и правительственных облигациях.
— Сказал господин специалист по спуску состояний в нужник.
Печальные блондины оказались братьями Гавронами, сыновьями Якуба Гаврона из Лодзи, крестьянского сына, обогатившегося на швейных машинах и давшего образование детям в европейских школах; подавившись сливовой косточкой, он покинул этот мир пота и денег в возрасте сорока четырех лет, оставляя близнецам, Яну и Янушу, более трехсот тысяч рублей наличными плюс несколько инвестиций в Лодзи. Инцидент со сливой случился в тысяча девятьсот десятом году. До девятьсот тринадцатого братья сумели растрынькать практически все деньги. Растратив отцовские запасы, они взялись за накопление собственных, а Иркутск эпохи зимназа показался им наиболее подходящим местом для этого. В чем не прогадали. Тем временем, Ян женился и дал жизнь дочкам и сыну — росло новое поколение Гавронов. Быть может, цикл повторится заново.
За чаем с заварными пирожными, за кофе с горячим фруктовым пирогом пан Белицкий занимался здесь, у Виттеля, наполовину серьезными, «кафешечными» делами. На мгновение к столику подсел упомянутый Фишенштайн — импозантная фигура, с гривой седых волос, с совершенно седыми пейсами, в черном халате; еврей опирался на толстенном, словно древко знамени, посохе; на его лице выделялся мертвый левый глаз, который был заменен в глазнице шаром из мираже-стекла и тунгетитовым зрачком — как только он его поворачивал в полуслепом взгляде, краски и светени, проплывающие в нечеловеческом глазище, сразу же менялись. Пан Войслав поднялся, они приветствовали друг друга крайне вежливо, с привычным среди здешних купцов уважением. По-польски, русски и на идиш началась беседа ни о чем, в которой — как я-оно сориентировалось лишь впоследствии, речь шла о том, кто и за какой проект подаст голос на ближайшем совещании Сибирхожето, в частности, кому и какие будут предоставлены концессии на переморозку. Братья Гавроны насторожили уши. Ни Белицкий, ни Финкельштайн не были ни директорами, ни акционерами Сибирхожето, тем не менее, оба обладали каким-то влиянием на голоса совета. Поняло, что именно таким образом делается политика в Иркутске, именно таков глас народа, и таково его влияние на приговоры власти: не посредством гордости и областной политики, но посредством голоса денег.
Когда Белицкий отошел, проводя Финкельштайна к выходу, Гавроны с охотой разъяснили те или иные аспекты, окрашивая пояснения крикливыми жалобами. Сибирхожето могло голосовать за все, что угодно, на практике же — один только Победоносцев решал вопросы, касающиеся прав эксплуатации гнезд лютов Холодного Николаевска, равно как и всей Сибири. Наиболее стойкие и глубокие гнезда находились в так называемом Дырявом Дворце, трансмутационные способности которого оценивались в пять миллионов с лишком пудом в год. Холадницовый концерн Тиссена совместно с обществом Белков-Жильцева получил большую часть контрактов от Военного Министерства России, в том числе, чуть ли не все контракты на зимназо, которое должно было пойти на строительство Тихоокеанского Холодного Флота.
— Одно дело, что налогами душат, — жаловался Ян.
— А налоги именно для того, чтобы честных людей ими и душить, — вторил ему Януш.
— А другое дело, что пока военные приоритеты удержатся, нам к холадницам не протолпиться.
— Снова цены на натуральные ископаемые под самый потолок поднимутся.
— Сороки и геологи-старатели в тайге стрелять будут друг друга.
— Судебные процессы земли заблокируют.
— Разбойников больше станет.
— И воровать будут, воровать.
— И шаманов подкупать.
— На Дорогах Мамонтов убивать станут.
— Когда на харбинской бирже зимназо стальной пробы поднимется выше семи рублей за пуд, в Подземном Мире снова война вспыхнет.
— Фишенштайн умный человек, что в землю вкладывает.
— А кто когда потерял что на торговле землей? Здесь нет уже, где людей хоронить.
— Кладбищенский бизнес! А это мысль! Тысячами сюда приезжают, и что делают? Умирают.
— Вот если бы такое постановление через городскую думу провести, чтобы магистрат платил за всех бедняков.
— Да не бойся, не бойся, можно в газеты попов вытянуть и мягкосердечных жен светил наших, и кто поднимет руку против христианского милосердия? А?
Тут вспомнило об иркутских могильщиках, которые, судя по всему, и сами прекрасно управляются.
— Все не так, господин Бенедикт. Иерусалимское кладбище было закрыто еще в девятнадцатом веке; сейчас там хоронят только католиков. И, дело такое, действующее или не действующее, но кладбище должно держать на посту внимательных могильщиков, чтобы вписать в могильный реестр всякое вымораживание люта из под земли. Потом нужно идти за ним и собирать останки покойника, снова в могилу укладывать — такие повторные четверть-захоронения у нас имеются, в Иркутске приличное кладбище возле каждой церкви найти можно, а церквей здесь хватает. Видите ли, та материя, что с морозниками по городским улицам шествует, это не одна только вода, то есть — лед, но и всякие случайные вещи, что он собрал морозом своим из-под земли. Бывают и куски покойников, под крестом захороненных, если аккурат там через них прошел. Неужто хотели бы вы матушку свою, святой памяти, растасканную по крышам и тротуарам увидать хотели? Так, именно за это могильщикам мы и платим.
Я-оно разглядывалось по залу. Предобеденное субботнее время было причиной того, что гостей пока что можно было пересчитать по пальцам. И в большинстве своем все они, по-видимому, были поляками. Не заметило к тому же ни единой женщины.
Под солнечным пейзажем напротив сидел рыжий мрачный тип с фигурой Лонгинуса Подбипенты[260], разве что с удивительно маленькой головой, прикрепленной к длинной, тонюсенькой шее, в данный момент, низко свешенной, носом в кружку. Но глаза под гневно настороженными бровями прослеживали всякое движение в кофейне, и, видно, ничто не уходило и от ушей рыжего; знаком повышенного внимания был алый блеск в радужках и лапищи, сотворенные для топора, крепче сжимались на полупустой кружке.
— Это пан Левера, наш местный графоман, — шепнул Белицкий, вновь усаживаясь возле исходящего паром самовара. — Советую не подходить.
