ней.
Пробравшись по экзотическому лабиринту Лоспара, проскользив проворно, словно змея, что устремилась к себе в нору, Нала вошла в священную пирамиду. Лунити, не такой быстрый, как девушка, отстал и не увидел, в какую из мириад палат и внутренних покоев она вошла, но странное и пугающее озарение немедленно направило его стопы к площадке на вершине.
Он не знал, что́ найдет, но сердце опьянело от эзотерической безнадежности, и он не почувствовал ни малейшего удивления, когда на многоцветной заре вышел наверх и увидел то, что его там ждало.
Дева Нала – или то, что когда-то было Налой, – стояла в чаше на зловещей почве над увядшими останками Воорквала. С ней произошли – все еще происходили – чудовищные, дьявольские перемены. Ее хрупкое изящное тело вытянулось, словно драконий хребет, а нежную кожу испещрили зарождающиеся чешуи, на которых стремительно проступала мозаика мертвенных оттенков. То, что было головой, изменилось до неузнаваемости, и черты человеческого лица сложились в странный полукруг остроконечных почек. Нижние конечности срослись и укоренились в земле. Одна рука сливалась со змеевидным стволом, другая удлинялась, становясь чешуйчатым стеблем, несущим темно-красный бутон зловещего цветка.
Чудовище все больше и больше походило на Воорквала, и Лунити, раздавленный древним страхом и темной, ужасной верой предков, больше не мог сомневаться в его истинной природе. Скоро в существе, что предстало ему, ничего не осталось от Налы. Оно закачалось в сонном ритме, словно питон; оно низко, размеренно зашелестело, и растения с других ярусов ответили ему. И понял Лунити, что Воорквал вернулся за своей жертвой и будет царить над городом Лоспаром и планетой Лофаи вечно.
Многочисленны и многообразны сумрачные ужасы Земли, населившие ее в начале времен. Они спят под лежачим камнем, они вздымаются от корней вместе с древом, они скользят в морской пучине и в подземных глубинах, они обитают, непотревоженные, в сокровеннейших святилищах, они восстают в урочное время из закрытых саркофагов надменной бронзы и низменных могил, покрытых глиной. Одни давно известны человеку, другие явят себя в гибельном ужасе последних дней. И самые пагубные, самые невообразимые из них еще ждут своего часа. Но среди тех, что уже успели открыться миру и явили себя, есть один, чье имя не до́лжно произносить открыто по причине его чрезмерной гнусности. Он – то самое отродье, которое тайный обитатель склепов произвел на свет на горе смертным.
Из «Некрономикона» Абдула Альхазреда
В некотором смысле удачно, что история, к которой я приступаю, состоит в основном из неопределенных теней, полунамеков и запретных предположений. Иначе ее никогда не написала бы человеческая рука и не прочли человеческие глаза. Моя скромная роль в ужасном спектакле ограничена последним актом; первые же сцены его были для меня лишь далекой и страшной легендой. И однако, раздробленное отражение его противоестественных ужасов в перспективе потеснило события обычной жизни: ныне они представляются всего лишь тонкими паутинками, сотканными на темном, ветреном краю некой разверстой бездны, глубокого полуоткрытого склепа, где скрываются и гноятся самые низменные из земных напастей.
Легенда, о которой я веду речь, знакома мне с детства как предмет семейных перешептываний, сопровождаемых многозначительными кивками, поскольку сэр Джон Тремот был однокашником моего отца. Но я не встречался с сэром Джоном и не бывал в Тремот-холле вплоть до событий, из которых сложилась финальная трагедия. Отец перевез меня в раннем детстве из Англии в Канаду, осел в Манитобе и завел пасеку, а после его смерти эта пасека и связанные с нею хлопоты много лет не давали мне исполнить давнюю мечту – посетить родную землю и изучить ее деревенские проселки.
Когда я наконец собрался ехать, легенда почти изгладилась из моей памяти, и, отправляясь в мотоциклетный тур по английским графствам, я и не думал включать Тремот-холл в свой маршрут. Так или иначе, в его окрестности меня привело не болезненное любопытство, которое жуткая история, возможно, будила в других людях. Так вышло, что мой визит стал чистой случайностью. Я позабыл, где именно расположена усадьба, и даже не подозревал, что оказался поблизости. Знай я об этом, наверное, свернул бы в сторону, несмотря на обстоятельства, вынуждавшие меня искать ночлег, и не стал бы тревожить хозяина в его почти сверхъестественных страданиях.
В Тремот-холл я прибыл ранней осенью, проездив весь день по сельской местности с ее неторопливыми, извилистыми тропинками и проселками. День был ясный, и небеса бледной лазури висели над благородными парками, чуть тронутыми янтарными и алыми красками тающего года. Но к вечеру от невидимого океана, из-за низких холмов пришел туман и сомкнулся вокруг меня зыбким призрачным кругом. И в этой обманчивой дымке я умудрился сбиться с пути, пропустив мильный столб, указывавший дорогу в город, где я планировал провести ночь.
Некоторое время я ехал наугад, думая, что вскоре будет другой перекресток. Дорога немногим шире грунтовой тропы была совершенно пуста. Туман сгустился и приблизился, закрыв кругозор, но, насколько я мог видеть, местность была покрыта вереском и валунами, без признаков земледелия. Я въехал на невысокий гребень и стал спускаться по длинному ровному склону, а туман сгущался вместе с сумерками. Я думал, что еду на запад, но впереди, в белесых сумерках, зашедшее солнце не выдавало себя ни единым проблеском или сполохом. Появился запах сырости с привкусом соли, как на приморских болотах.
Дорога свернула под острым углом, и теперь я ехал между меловыми холмами и болотом. Ночь наступила с почти неестественной быстротой, словно торопилась меня застать, а я смутно забеспокоился, занервничал, будто заблудился не в английской глубинке, а в краях гораздо более сомнительных. Казалось, что за туманом и сумерками скрывается безмолвный пейзаж, таящий тревожную, гнетущую, гибельную тайну.
Затем слева от дороги и чуть впереди я увидел свет, который почему-то вызвал в воображении скорбный, затуманенный слезами глаз. Он сиял среди нечетких, размытых силуэтов, похожих на деревья призрачного леса. Подъехав, я разглядел, что ближайший силуэт – небольшая сторожка, какая могла бы стоять у ворот поместья. Она была темна и, судя по всему, необитаема. Притормозив и приглядевшись, я увидел очертания кованых ворот в разросшейся тисовой изгороди.
Все это имело заброшенный и неприветливый вид, и гнетущий холод, принесенный зловещим, змеящимся туманом от невидимого морского болота, пронимал меня до мозга костей. Но свет обещал присутствие людей на этих одиноких холмах: мне, возможно, дадут ночлег или по крайней мере укажут дорогу к городу или гостинице.
К некоторому моему удивлению, ворота были не заперты.
