Это время больше принадлежит личности, чем обществу. Это время, чтобы обратиться к себе и к семье, оставив в стороне общественные проблемы; это время морозных узоров на окнах, ангелов в украшенных звездами одеяниях, пылающих каминов, пойманных жар-птиц, толстых Санта-Клаусов, надевающих две пары брюк (ведь малыши, которых они усаживают к себе на колени, могут и описаться в благоговейном трепете); это время, когда ярко горят окна соборов, время метелей, рождественских гимнов, колоколов, сценок с волхвами у яслей, поздравлений от тех, кто не с нами (даже если они живут поблизости), время радиопостановок по Диккенсу, время ветвей падуба, свечей и неувядающей зелени, сугробов, разряженных елок, сосен, Библии и Доброй Старой Англии, время, когда поют «Что за дитя?» и «Городок Вифлеем»; время рождения и надежды, света и тьмы; время сиюминутное и грядущее, чувство перед свершением, свершение до срока, время красного и зеленого, смена того, кто стоит на страже, время традиций, одиночества, симпатий, антипатий, сентиментальности, песен, веры, надежды, милосердия, любви, желаний, стремлений, страха, свершений, исполнения желаний, веры, надежды, смерти; время собирать каменья и время разбрасывать каменья, время объятий, находок, потерь, смеха, танцев, сна под утро, усталости, молчания, разговоров, смерти и вновь молчания. Это время разрушать и время строить, время сеять и время пожинать посеянное…
Чарльз Рендер, Питер Рендер и Джилл де Виль были вместе в этот тихий вечер в канун Рождества.
Квартира Рендера находилась на самом верху башни из стекла и стали. В ней царил дух спокойствия и постоянства. Ряды книг протянулись по стенам; то тут, то там статуэтка нарушала однообразные ряды корешков; картины примитивистов, сияющие чистыми красками, висели в простенках. Маленькие зеркала, выпуклые и вогнутые, украшенные ветками падуба, были развешаны в беспорядке.
На скатерти стояли рождественские открытки с поздравлениями. Растения в горшках (два в столовой, одно в кабинете, еще по одному в кухне и в ванной) были украшены блестками и звездами из фольги.
Чаша для пунша была из розового камня, инкрустированного бриллиантами. Она занимала почетное место на столике из фруктового дерева, окружающие ее бокалы поблескивали в мягком, рассеянном свете.
Настало время открывать подарки…
Джилл завернулась в свой, ощетинившийся тысячью маленьких мягких копий.
— Горностай! — воскликнула она. — Великолепно! До чего ж красиво! Спасибо тебе, Ваятель!
Рендер улыбнулся и выпустил клуб дыма.
Манто искрилось, переливалось.
— Теплый снег! Мягкий лед! — сказала она.
— Шкуры убитых животных, — заметил он, — лучше всего доказывают уменье охотника. Я добыл их для тебя, обойдя вдоль и поперек всю Землю. Я настиг красивейших из белых созданий и сказал: «Отдайте мне свои шкуры», — и они сделали это. Слава великому охотнику Рендеру!
— У меня есть для тебя кое-что, — сказала она.
— Что же?
— А вот. Это тебе.
Рендер стал разворачивать обертку.
— Так-так, — сказал он. — Запонки. В виде тотема. Три лица — одно над другим. Золото. «Оно», «я» и «сверх-я». Пожалуй, я назову их так, поскольку верхнее кажется мне наиболее экспрессивным.
— Зато нижнее улыбается, — сказал Питер.
Рендер кивнул.
— Я не уточнил, какое именно я беру за точку отсчета, — сказал он сыну, — а улыбается оно потому, что ему доступны радости, о которых плебеи не имеют ни малейшего понятия.
— Бодлер? — спросил Питер.
— Хм. Да, Бодлер.
— …Цитата, мягко говоря, неточная, — ответил сын.
— Бывает, — отозвался Рендер, — все зависит от контекста. В контексте Рождества Бодлер заставляет вспомнить о старом и предвещает новое.
— Звучит как свадебное поздравление, — сказал Питер.
Лицо Джилл над белоснежным мехом вспыхнуло; Рендер сделал вид, что не расслышал.
— Ну, пора и тебе посмотреть подарки, — сказал он.
— Посмотрим.
Питер разорвал обертку.
— Ага, — сказал он. — Набор юного алхимика. То, о чем я всегда мечтал. Змеевики, реторты, паровая ванна и эликсир жизни. Здорово! Благодарю, мисс де Виль.
— Пожалуйста, зови меня Джилл.
— Конечно. Спасибо, Джилл.
— Открывай второй.
— Сейчас.
Он снял обертку из белой бумаги с рисунком из ветвей падуба и колокольчиков.
— Потрясающе! Еще две мечты: синее и грустное — семейный альбом в синем переплете, а также копия доклада доктора Рейдера в Сенатскую подкомиссию слушаний но вопросу о социопатических расстройствах среди государственных служащих. И еще — полные собрания Лофтияга, Грэхема и Толкина. Спасибо, па. О боги! И еще Тальи, Морелли, Моцарт и покойный старина Бах. Музыкой я теперь обеспечен! Спасибо, спасибо, спасибо! А теиерь моя очередь. По-смо-о-о-трим…
— Ну-ка, а как насчет этого? — спросил он.
Он вручил отцу и Джилл по пакету.
Каждый развернул свой:
Рендер: — Шахматы.
Джилл: — Пудреница.
Рендер: — Спасибо.
Джилл: — Спасибо.
— Не стоит благодарности.
— А как поживает твой магнитофон? — спросил Рендер.
— Могу дать послушать, — сказал Питер.
Он настроил магнитофон и включил его.
Магнитофон заиграл музыку, которая рассказывала о Рождестве и о святости, о вечерней заре и сверкающих звездах, о теплоте домашнего очага, о верных вассалах, пастухах, королях, о свете и об ангельских голосах.
Когда музыка кончилась, Питер отключил магнитофон и убрал его.
— Очень хорошо, — сказал Рендер.
— Да, хорошо, — сказала Джилл. — Очень…
— Спасибо.
— Как в школе? — спросила Джилл.
— Нормально, — ответил Питер.
— Все-таки новое место.
— Ничего.
— Правда?
— Правда. Просто я хороший. Хороший ученик. Папа меня отлично подготовил.
— Но там новые учителя…
Питер пожал плечами:
— Если вы разбираетесь только в учителях, это одно. Если в предметах — другое. Я предпочитаю разбираться в предметах.
— А архитектуру ты знаешь? — неожиданно спросила она.
— В каком смысле? — спросил, улыбаясь, Питер.
Джилл откинулась в кресле и отвела взгляд.
— По твоей реакции видно, что ты кое-что о ней знаешь.
— Верно, — согласился он. — Знаю. Мы ее недавно изучали.
— Да я просто так спросила, правда…
— Спасибо. Я рад, что вы верите в мои скромные знания.
— И все же, откуда ты знаешь архитектуру? Я уверена, она не входит в обычную программу.
— Nihil hominum[4],— пожал плечами Питер.
— Ну ладно. Я просто полюбопытствовала.
