- Бац!..
Он рассерженно зашипел, одной рукой сжимая колено, а другой - лихорадочно нащупывая какую-нибудь опору. Шипел он не столько от боли, сколько от злости на самого себя, потому что ему следовало бы помнить об этих проклятых ящиках, тем не менее, он все же нащупал на стене выключатель, и когда тусклый электрический свет от сидящей в решетчатом колпаке, двадцатипятиваттной нерадостной лампочки озарил помещение, заставленное стеллажами, то - схватил с одного из таких стеллажей цинковую новенькую канистру и, подставив ее под кран, отвернул деревянную ручку, обмотанную для прочности проволокой.
Сладковатый керосиновый запах, царящий в лавке, сделался невыносимым.
Подросток поморщился.
Он подумал, что может быть, стоит захватить одним разом вторую канистру, чтобы не бегать, но, поколебавшись, решил, что две канистры ему все-таки не донести, а к тому же требовалось еще забежать за бутылками - тоже груз, и тоже не слишком удобный, - поэтому вторую канистру он наполнять не стал, а, как можно туже закрутив пробку на первой, выключив в лавке свет и все еще прихрамывая от боли, помогая себе свободной рукой, выбрался из подвала и, мгновение поразмыслив, свернул не обратно, на набережную, а во двор - на сереющей простыне которого твердело несколько луж.
Он рассчитывал таким образом немного сократить дорогу к винному магазину.
Но он - ошибся.
Потому что едва он перебежал этот тихий, по-видимому, оцепеневший в ожидании двор и, опять же прихрамывая, через низкую арку проник во второй, значительно больших размеров, как из темной парадной, которая еле угадывалась по скошенному козырьку, как безумная выскочила ему навстречу растрепанная высокая женщина и, вцепившись, точно клещами в отмахивающее запястье, закричала, впрочем, не очень-то поднимая голос:
- Ты с ума сошел, идиот!.. Домой немедленно!..
Разумеется, это была Ивонна.
Пальто у нее распахнулось, шарф и шапка почему-то отсутствовали, а тяжелые чоботы на ногах, светящихся под домашним халатом, выглядели просто нелепо.
Видимо, одевалась она в дикой спешке.
И поэтому волосы, например, опутывали все лицо, как у ведьмы.
- Домой! Немедленно!..
Подросток осторожно поставил канистру.
- Я никуда не пойду, - сказал он.
- Нет, пойдешь!..
- Мама, меня ждут люди!
Но Ивонна будто ничего не воспринимала - выгибаясь всем телом, тащила его к парадной, чернеющей спасительной тишиной, даже странно было: откуда у нее столько силы.
- Иди! Иди!.. Чтобы я еще раз тебя куда-нибудь отпустила!..
Казалось, что на них смотрят из всех темных окон.
Подростку сделалось стыдно.
И он легким движением, которое, тем не менее, показало реальное соотношение сил, без особого напряжения вырвал свое перехваченное женской рукой запястье и, решительно отодвинувшись, чтобы Ивонна не могла до него дотянуться, произнес - с интонациями, которые не оставляли сомнений:
- Я вернусь утром, мама! Не волнуйся, все будет в порядке!..
Тогда Ивонна вдруг опустилась на край песочницы, возле которой они очутились, и, закрыв лицо узкими, точно обструганными ладонями, очень тихо, как будто стесняясь, заплакала, и пальто ее вовсе упало - открыв беззащитные плечи.
- Я никому не нужна...
Видимо, это был финал.
Подросток снова поднял канистру.
Однако, уйти без помех ему все-таки не удалось - когда он, быстро и неловко пробормотав: Ты не переживай, мама, я тебя очень люблю... - торопливой походкой направился к арке, выходящей на улицу, то уже под низким растрескавшимся сводом ее, где была расположена еще одна дверь парадной, выскользнула из темноты уверенная фигура, и Елена, почти прижимаясь к нему, шепнула - чуть ли не в самое ухо:
- Я - с тобой... Ты только тут, пожалуйста, не командуй...
Но это было еще ничего. Он, в общем, не имел против Елены, никаких возражений. Он лишь спросил, тяжело отдуваясь:
- А как же тетка?
И Елена ответила, по-видимому, тряхнув в темноте волоами:
- А что - тетка? Тетка спит, как положено. Ее, хоть из пушки стреляй - не разбудишь.
Ей было - весело.
А едва они вышли на улицу, осветившуюся в эту секунду далекой вспышкой, и свернули направо, чтобы вдоль соседних домов пробраться к винному магазину, как буквально нос к носу столкнулись со Старым Томасом, который, расставив руки, загородил им дорогу.
- О! - сказал он, приподнимая нечто вроде длинного посоха. - Какой неошитанный фстреча! Стравствуйте, тети... Малтшик, что ты несешь ф своей канистре?..
- Керосин, - ответил подросток, невольно отступая на шаг.
Но Старый Томас, наверное, не имел в виду ничего плохого. А, напротив, радостно засмеялся и толкнул локтем крепкий, объемистый, туго набитый рюкзак у себя за плечами:
- Гут! О, поше, какой совпатений!.. У тепя - керосин, а у меня - путылка! Мы теперь мошем немношко опьетиняться... Малтшик, тафай идем фместе!.. - посох его взлетел и ударил расширенным концом об асфальт. - Докофорились?..
- Договорились, - сказал подросток.
Он вдруг понял, что это не посох, а старое, наверное, еще прошлого века ружье - двухметровое, с расширенным воронкообразным дулом.
Настоящий экспонат для музея оружия.
Видимо, Старый Томас тоже собрался на баррикады.
Впрочем, сейчас это было кстати.
Отблеск далекой вспышки опять замаячил над улицей, и донеслось через пару мгновений короткое эхо разрыва. А в черном небе, казалось, совсем недалеко от луны, загорелся, немного перемещаясь, огонь сигнальной ракеты.
И почему-то сразу же престал колотиться набат с башни мэрии.
Город как будто оглох.
Лишь отчетливо сыпалась перестрелка в районе, примыкающем к Порту.
Старый Томас вдруг посмотрел на ракету.
- Отшень плехо, - задумчиво сказал он. - Фот что, малтшик и тефотшка, мы толшны поспешить...
Все было действительно очень плохо.
Правда, баррикада, прикрывающая подходы к мосту, еще держалась, но срединная часть ее, составленная из легковушек, была катастрофически разворочена: доски, бочки, скамейки, натащенные неизвестно откуда, свалились в широкую брешь, все как будто разъехалось под тяжелым ударом, а заглаженную таким образом, комковатую, выровненную поверхность очень цепко удерживала узловатая сеть, сплетенная из толстых канатов, и, пожалуй, одного взгляда на нее было достаточно, чтобы понять: в следующий раз сарацины взберутся по этим канатам без особых усилий.
У подростка упало сердце.
Но, по-видимому, еще хуже обстояло дело с самими защитниками: трое, а может быть, даже четверо убитых гвардейцев, вероятно, оттащенные сразу же после штурма, неподвижно лежали у стены ближайшего дома, и подросток немедленно отвернулся, чтобы не видеть, наверное, уже промерзающих тел, а еще один, пятый гвардеец, кажется, именно тот, который непрерывно зевал, покоился сейчас на чем-то вроде матраца - вздергивая время от времени, точно в конвульсии, черную голову и, как будто во сне, повторяя:
