— И как там у пана Бенедикта сны?
Я-оно повернулось на табуретке.
— Сны?
— Разве вас не предупреждали? Меня предупреждают постоянно. И ксендз опять на проповеди говорил.
— Мне сны не снятся.
— Каждому снятся.
— Но не каждый сны помнит.
— Быть может, вы принимаете на сон грядущий те самые китайские травки?
— Должно случиться и вправду нечто важное, чтобы сон впоследствии запомнился.
— А, ведь вам снится будущее! Но, — Елена почесала рукояткой кисти под бровью, — вы ведь в будущее не верите. Вы не верите и в то, что сами существуете, правда? Так как же вы видите сны?
— Во сне, панна Елена, во сне я существую.
— Не поняла.
— Чего вы не понимаете? Мне снится, будто бы я существую. Другие видят такие сны всю жизнь.
— Ха! Так о чем же видит сны несуществующий?
— Именно об этом. — Я-оно передвинулось на табурете, напрягая и расслабляя мышцы. — Вот снилось, например… Представьте себе такой вид болезни: психическая полнота. Будто бы ты есть, и тебя все больше. Пожираешь себя, все сильнее въедаешься в собственное существование, этап за этапом, выйдя уже за все здоровые пределы. Ведь, в первую очередь, ты сам по себе становишься источником чувств, некоей точкой, отодвинутой за глаза, за уши, под кожу. В голове, в мозгу. Но потом пожирается остальная часть тела, корпус, конечности: ты уже не в голове, но сам становишься головой; но вместе с тем, ты уже и ноги, пальцы; ноготь, слезающий с пальца — это тоже ты. Разве это здорово? Полнеешь дальше: уже не только тело, как ноготь, то уже и предметы вокруг тебя, ближайшая тебе материя, вдыхаемый воздух, выдыхаемый воздух, воздух, что тебя окружает. Больше. Дом. Земля, по которой ступаешь. Граница между материей тела и материей, что тела касается, стирается и исчезает: это есть ты, и то — тоже ты, возможно, чуточку слабее — но ты, ты, ты. И так поглощаешь очередные виды материи; сдержаться уже невозможно. Вы видели когда-нибудь настоящих обжор? Как они едят?
…Существование — это вид болезненной зависимости.
Елена глядела серьезно над мольбертом.
— Вот если бы вы еще перестали травиться тем теслектричеством…! — вздохнула она через какое-то время.
— Ой-ой-ой, сразу уже — травиться!
— Я же вижу, когда вы заходите ко мне прямо от Теслы, как все это на вас действует.
— И как же?
— Голова!
— Все, уже замерзаю.
— Вам казалось, что и меня искусите — если кто попробует, то уже навечно попадет в зависимость, так?
— Но что, собственно, вы имеете против? Наслушались от mademoiselle Филипов, ну так же.
— Боже, вы еще удивляетесь! Ведь это опасно! Никто ведь не знает, как это действует, что делает с человеком; даже сам доктор Тесла!
— Тогда, откуда вам известно, будто бы это опасно?
— Как вы меня достали этими своими умничаньями!
— Простите.
— Сами же чуть не умерли от этого!
— Все можно передозировать; даже кислород, со смертельным исходом.
— Но зачем же, вот скажите: зачем?!
— Потому что тогда я становлюсь кем-то большим.
— Не поняла?
— Нет, я не смогу.
— Пускай пан Бенедикт попробует.
— Ты тот, кем ты есть; думаешь, что думаешь, чувствуешь, что чувствуешь. Но если необходимо выйти за пределы себя, если нужно представить мысль, которую до того никто не представил — это как маятник, отклоненный из состояния покоя — тебе нужно вырваться за пределы себя самого. Быть одновременно собой и кем-то другим, чем ты сам.
— Обмануть себя.
— Обмануть. Возможно. Тут речь о том, что… Чем сильнее мы замерзаем, тем меньше можем. Чем более мы… настоящие — тем меньше чувствуем, меньше мыслим, мы сами делаемся — меньшими, более тесными, более узкими…
— А пан Бенедикт желает…
— Мыслить о том, что не мыслилось.
— Чувствовать, что не чувствовалось. — Оттерши лоб рукавом льняной блузки, панна Мукляновичувна неуверенно рассмеялась. — Но ведь это же абсурд!
— Неужели вы считаете, будто бы чувства, на которые вы способны, это все возможные чувства?
— Ну а какие же есть еще?
— Я должен высказать слово, для которого у вас нет слов? Рассказать о печали человеку, который никогда о печали ничего не слышал.
— Я не смеюсь. Мне хочется плакать. Мир гадкий. Он движется без энергии. Нехотя.
— Вы рассказываете о поведении.
— Точно. — Елена задумалась. — Как это вы сказали тогда, в поезде?
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.[272]
Я-оно схватилось с табурета, схватило себя за ухо, подскочило к окну и начало вылизывать мираже-стекло; вторая рука дергалась в суставах словно взбесившийся поливальный шланг, размахивая растопыренными пальцами во все стороны; левая нога пинала правую; при всем этом я-оно со стоном мяукало и вращало глазами.
Елена отшатнулась.
— С ума сошли.
— Это… это… это сейчас ваше чувство, — просопело я-оно между литаниями и стонами, — но вот что чувствую я?
— Грязь на языке. Успокойтесь, пан Бенедикт, что за глупости, еще тетю разбудите.
Я-оно отклеилось от стекла, сплюнуло в банку с краской, поправило сюртук. Панна Мукляновичувна вытирала руки.
— А в чем вы меня пытаетесь, собственно, убедить? Что этот черный ток выворачивает мозги наизнанку?
— А панна Елена уже и не помнит? Что вы чувствовали? Как себя вели? Кем были?
Девушка пожала плечами.
— Имеются и другие способы выйти за рамки себя. Например, спиртное.
— Несчастный эрзац. Спиртное меняет одну тюрьму на другую. Мороз на Мороз. — Подошло к ней. Вы уже закончили?
Она замялась.
— Я же говорила, что не покажу…
— Ну я же прошуууу…
Заглянуло через мольберт.
Мазня ужаснейшая.
— Боже, как похоже!
Елена засветилась радостью.
— Пан Бенедикт и вправду так считает?
— Два глаза, два уха, даже нос виден.
Елена швырнула кисть в угол.
— А потому что вы все время крутитесь и вертитесь, и руками размахиваете! Как ни гляну, каждый раз по-другому — так как же мне хорошо нарисовать?
— А как рисуют фантастические сцены, совершенно выдуманные?
После того уселось в салоне, за высоким столом из сандалового дерева. У прислуги в воскресенье был выходной, так что панна Мукляновичувна сама принесла самовар и сервиз, не позволив себе помочь. Из колониальных складов в соседнем доме у нее были коробки самых разных чаев: зеленых, красных и черных; к тому же — пряных китайских смесей, носящих короткие, странные названия, звучащие вдвойне экзотически, когда их выговаривала сама панна Елена. По комнатам разошелся запах травяного чая, можно было практически видеть эту цветную струю, снующую в воздухе над коврами, комодами, оттоманками, голландскими печами, буфетами и жардиньерками, над похрапывающей теткой Уршулей. Тетка очнулась на мгновение, причмокнула и по плотнее завернулась в шаль, чтобы тут же опять заснуть.
