…Существование — это вид болезненной зависимости.
Елена глядела серьезно над мольбертом.
— Вот если бы вы еще перестали травиться тем теслектричеством…! — вздохнула она через какое-то время.
— Ой-ой-ой, сразу уже — травиться!
— Я же вижу, когда вы заходите ко мне прямо от Теслы, как все это на вас действует.
— И как же?
— Голова!
— Все, уже замерзаю.
— Вам казалось, что и меня искусите — если кто попробует, то уже навечно попадет в зависимость, так?
— Но что, собственно, вы имеете против? Наслушались от mademoiselle Филипов, ну так же.
— Боже, вы еще удивляетесь! Ведь это опасно! Никто ведь не знает, как это действует, что делает с человеком; даже сам доктор Тесла!
— Тогда, откуда вам известно, будто бы это опасно?
— Как вы меня достали этими своими умничаньями!
— Простите.
— Сами же чуть не умерли от этого!
— Все можно передозировать; даже кислород, со смертельным исходом.
— Но зачем же, вот скажите: зачем?!
— Потому что тогда я становлюсь кем-то большим.
— Не поняла?
— Нет, я не смогу.
— Пускай пан Бенедикт попробует.
— Ты тот, кем ты есть; думаешь, что думаешь, чувствуешь, что чувствуешь. Но если необходимо выйти за пределы себя, если нужно представить мысль, которую до того никто не представил — это как маятник, отклоненный из состояния покоя — тебе нужно вырваться за пределы себя самого. Быть одновременно собой и кем-то другим, чем ты сам.
— Обмануть себя.
— Обмануть. Возможно. Тут речь о том, что… Чем сильнее мы замерзаем, тем меньше можем. Чем более мы… настоящие — тем меньше чувствуем, меньше мыслим, мы сами делаемся — меньшими, более тесными, более узкими…
— А пан Бенедикт желает…
— Мыслить о том, что не мыслилось.
— Чувствовать, что не чувствовалось. — Оттерши лоб рукавом льняной блузки, панна Мукляновичувна неуверенно рассмеялась. — Но ведь это же абсурд!
— Неужели вы считаете, будто бы чувства, на которые вы способны, это все возможные чувства?
— Ну а какие же есть еще?
— Я должен высказать слово, для которого у вас нет слов? Рассказать о печали человеку, который никогда о печали ничего не слышал.
— Я не смеюсь. Мне хочется плакать. Мир гадкий. Он движется без энергии. Нехотя.
— Вы рассказываете о поведении.
— Точно. — Елена задумалась. — Как это вы сказали тогда, в поезде?
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.[272]
Я-оно схватилось с табурета, схватило себя за ухо, подскочило к окну и начало вылизывать мираже-стекло; вторая рука дергалась в суставах словно взбесившийся поливальный шланг, размахивая растопыренными пальцами во все стороны; левая нога пинала правую; при всем этом я-оно со стоном мяукало и вращало глазами.
Елена отшатнулась.
— С ума сошли.
— Это… это… это сейчас ваше чувство, — просопело я-оно между литаниями и стонами, — но вот что чувствую я?
— Грязь на языке. Успокойтесь, пан Бенедикт, что за глупости, еще тетю разбудите.
Я-оно отклеилось от стекла, сплюнуло в банку с краской, поправило сюртук. Панна Мукляновичувна вытирала руки.
— А в чем вы меня пытаетесь, собственно, убедить? Что этот черный ток выворачивает мозги наизнанку?
— А панна Елена уже и не помнит? Что вы чувствовали? Как себя вели? Кем были?
Девушка пожала плечами.
— Имеются и другие способы выйти за рамки себя. Например, спиртное.
— Несчастный эрзац. Спиртное меняет одну тюрьму на другую. Мороз на Мороз. — Подошло к ней. Вы уже закончили?
Она замялась.
— Я же говорила, что не покажу…
— Ну я же прошуууу…
Заглянуло через мольберт.
Мазня ужаснейшая.
— Боже, как похоже!
Елена засветилась радостью.
— Пан Бенедикт и вправду так считает?
— Два глаза, два уха, даже нос виден.
Елена швырнула кисть в угол.
— А потому что вы все время крутитесь и вертитесь, и руками размахиваете! Как ни гляну, каждый раз по-другому — так как же мне хорошо нарисовать?
— А как рисуют фантастические сцены, совершенно выдуманные?
После того уселось в салоне, за высоким столом из сандалового дерева. У прислуги в воскресенье был выходной, так что панна Мукляновичувна сама принесла самовар и сервиз, не позволив себе помочь. Из колониальных складов в соседнем доме у нее были коробки самых разных чаев: зеленых, красных и черных; к тому же — пряных китайских смесей, носящих короткие, странные названия, звучащие вдвойне экзотически, когда их выговаривала сама панна Елена. По комнатам разошелся запах травяного чая, можно было практически видеть эту цветную струю, снующую в воздухе над коврами, комодами, оттоманками, голландскими печами, буфетами и жардиньерками, над похрапывающей теткой Уршулей. Тетка очнулась на мгновение, причмокнула и по плотнее завернулась в шаль, чтобы тут же опять заснуть.
Сосульки за окном сияли голубизной.
На подоконнике, рядом с русскими переводами приключенческих романов Майн-Рида, лежало несколько толстых книг: русско-итальянские словари, итальянская грамматика, антологии итальянской поэзии. Панна Мукляновичувна получила их от Порфирия Поченгло, думала начать учить итальянский язык, «чтобы убить время». Недавно в Иркутске открыл свой филиал Всемирный Институт Иностранных Языков для Дам и Господ — The Berlitz School. — Язык — словно вода! — восхищалась Елена, при этом открывала том на первом попавшемся месте и прочитывала несколько предложений без малейшего понимания их смысла. — Как он течет, как пенится, как исходит пузырьками, как волнуется!
Запачканный сарафан она не переодела, только помыла руки. Теперь ножом с костяной рукояткой резала хлеб с черемшой, намазывала княженикой.
— Настаящая хазяйка!
— Пан Порфирий перед воскресной службой рассказывал, как вы его уговаривали жениться на мне.
Я-оно подавилось.
— Нет. То есть… Не так. Может, он… — отхлебнуло чаю. — Я же… выеду… или… что там с отцом… не знаю, как там со мной будет. Так что… чтобы поступить честно…
— Это значит, как?
— Прошу прощения, не гневайтесь.
— Да что вы все со своими прощениями…!
— Говоря по правде, мне вообще уже не следовало к вам заходить.
Задумавшись, Елена слизывала с пальцев смородиновое варенье.
