«Там, где покоится зловонный плод, что грешник преподнес на длани своей, произведу я семена мертвецов и разделю его с червями, что копошатся во тьме и питают мир своими соками, пока из тускло озаренных залов прочих мест в корчах проступают формы, каковых никогда не было и никогда не будет, к непокою немногих, кои никогда не зрели того, что могло бы быть. В черных водах, с солнцем, сияющим в полночь, сей плод вызреет и во тьме того, что суть золото, лопнет, дабы отверзнуть откровение смертоносной мягкости земли. Тени бездны подобны лепесткам чудовищного цветка, который расцветет в черепе и распространит рассудок за всякие пределы того, что под силу снести человеку, и все, что разлагается под землей, на зеленых лугах, в море или даже в воздухе — все постигнет откровение и возликует, открыв знание зловонного плода из руки грешника, ибо нет греха ни во тьме, ни в свете, которого семена мертвецов не смогли бы простить…» И так далее, и так далее, без конца, отчего у Контроля возникло впечатление, что если бы у директрисы не кончилось место, если бы она не добавила карту Зоны Икс, слова бы у нее тоже не иссякли…
Сначала он подумал, что стена за дверью покрыта темным узором. Но нет: кто-то исчеркал ее странными фразами, выписанными на редкость толстым черным пером. Некоторые слова были подчеркнуты красным, а другие обведены зелеными рамочками. Их весомость заставила его попятиться на шаг и просто стоять там, хмуря брови.
Исходная гипотеза, отброшенная как нелепость: эти письмена были шизопараноидальной одой директрисы растению в ящике стола. Потом его внимание привлекло легкое сходство между метром словес и некоторыми филиппиками более религиозных антиправительственных ополчений, за которыми он надзирал в ходе своей карьеры. Потом ему показалось, что он обнаружил легкий говорок кликушества кропотливых, но кропотливых чокнутых, развешивающих на стенах подвалов материнских домов газетные вырезки и интернетовские распечатки, создавая — тюбик клея за тюбиком и кнопка за кнопкой — собственные вселенные личного пользования. Но подобные памфлеты, подобные философствования редко казались столь же меланхоличными или столь же приземленными, и в то же время эфирными, как эти сентенции.
Но ярче всего в душе Контроля, взиравшего на стену, пылало не замешательство или страх, а раздражение, унесенное на сеанс с биологом. Эмоция, проявляющаяся, как изумление: холодная вода, налитая в ничего не подозревавший пустой стакан.
Непоследовательные действия могут привести к провалу, один маленький срыв порождает другой. Потом они становятся больше, и вскоре ты уже в свободном падении. Это может быть что угодно. Как-то раз забыл сдать полевой журнал. Подобрался чересчур близко к объекту наблюдения. Пробежал по диагонали досье, которое должен был проштудировать от корки до корки.
Контроля не проинформировали об этих письменах на директорской стене, и о них ни словом не упоминалось в материалах, которые он столь скрупулезно читал и перечитывал. Это первый сигнал об изъяне в его процессе.
Когда, по его мнению, биолог почувствовала полнейший комфорт, довольство собой, а то и сочла себя очень умной, Контроль сказал:
— Вы говорите, что ваше последнее воспоминание о Зоне Икс связано с утоплением в озере. А что именно вы помните?
Предполагалось, что биолог побелеет, как плат, обратит взгляд в себя и одарит его печальной улыбкой, от которой он тоже опечалится, словно она в нем почему-то разочаровалась. Дескать, так все шло хорошо, а он все обосрал. Затем запротестовала бы, сказала бы: «Это было не озеро. Это был океан», — и все остальное хлынуло бы само собой.
Но ничего этакого не случилось. Ему не досталось вообще никакой улыбки. Вместо того она совсем замкнулась, и даже взгляд ее отстранился в некие горние выси — наверное, на маяк, — с коих она взирала на него сверху вниз с безопасного удаления.
— Я вчера была не в себе, — заявила она. — Это было не в Зоне Икс. Это воспоминание у меня с пятилетнего возраста, когда я чуть не утонула в публичном фонтане. Ударилась головой. Накладывали швы. Уж и не знаю почему, но все это вернулось ко мне по кусочку, когда вы задали этот вопрос.
Он почти готов был аплодировать. Он почти готов был встать, поаплодировать и вручить ей личное дело.
Вчера вечером она сидела у себя в комнате, скучая до безумия от отсутствия стимулов, и предвосхитила этот вопрос. И не только предвосхитила. Кукушка еще и решила посадить Контроля в лужу с его же помощью. Выдать ничтожные сведения о себе, дабы оградить нечто более важное. Инцидент с фонтаном — хорошо задокументированная часть ее личного дела, поскольку ее отправили в больницу, чтобы наложить швы. Это может послужить для него подтверждением, что она кое-что помнит о своем детстве, но ничего более.
Ему пришло на ум, что, наверное, он недостоин ее воспоминаний. Быть может, вообще никто их не достоин. Но он оттолкнул эту мысль, как астронавт, отталкивающийся от борта космической капсулы. Куда его занесет, одному богу ведомо.
— Я вам не верю, — бесцветным голосом произнес он.
— А мне без разницы. — Она откинулась на спинку стула. — Когда я отсюда выйду?
— Ну, вы же знаете процедуру — уж потерпите во имя общего блага, — прибег он к клише, чтобы про-с1сочить мимо ее вопроса, старясь выглядеть неосведомленным или тупым. Не столько из стратегических соображений, сколько ради наказания себя за то, что сыграл не по высшему классу. — Вы подписали соглашение, вы знаете, что разбор может потребовать времени. — А еще ты знала, что можешь вернуться с раком или не вернуться вовсе.
— У меня нет компьютера, — заявила она. — У меня нет ни одной из книг, которые я запросила. Меня держат в камере с крохотным окошком, расположенным очень высоко. В него видно только небо. Если повезет, я вижу сокола, пролетающего мимо раз в пару часов.
— Это комната, а не камера. — Вообще-то и то и другое.
— Раз мне нельзя выйти — значит, это камера. Дайте же мне хотя бы книги.
Но он не мог предоставить ей книги, которые она запросила, утратив память. Во всяком случае, до поры, пока не узнает побольше о природе этой амнезии. Притом она затребовала всякого рода тексты по мимикрии и маскировке. Надо будет как-нибудь осведомиться у нее об этом.
— Означает ли это что-нибудь для вас? — спросил он, чтобы отвлечь ее внимание, пододвигая растение-мышь в горшочке к ней по столу.
Она выпрямилась на стуле, показавшись не только выше, но и шире, импозантнее, подавшись вперед, к нему.
— Растение и дохлая мышь? Это знак, что вы дадите мне мои сраные книги и компьютер.
