— Немедленно, немедленно раздевайтесь! — торопил Бекренев. — Наталья Израилевна, у вас же рука больная! Вам же нельзя… Давайте, я вас переодену в чистое и перевяжу…
— А вы что, доктор? — удивилась та, стряхивая, как болонка, влагу с коротких черных волос.
— Да, — к удивлению о. Саввы, ответил тот. — Правда, я лекарь военного времени, зауряд-врач. Но перевязку я сделать как-нибудь сумею…
И вправду, перевязал багровеющую Наташину рану очень быстро и ловко.
А ещё, к полному восторгу о. Саввы, у Бекренева в доме нашелся и врачебный спиритус вини ректификати. Ну точно, истинный Эскулап.
Насильно влив в раздетую до исподнего и закутанную в одеяло девушку целительную мензурку, Валерий Иванович предложил оскоромиться и о. Савве, а уж он-то сопротивляться никак не стал.
… Спустя некоторое время трое товарищей сидели на веранде вокруг круглого, покрытого красной плюшевой скатертью стола. И тихо слушали, как по железной крыше умиротворенно барабанит затихающий дождь, глядя сквозь запотевшее стекло на качающиеся лохматые лапы елей…
Чуть (а может, и не совсем чуть?) запьяневшая Наташа, мерно качавшаяся в скрипучем кресле-качалке, вдруг указала пальчиком на висевшую под потемневшим от старости зеркалом потертую гитару с потрескавшимся лаком деки:
— А вы что же, Валерий Иванович, играете?
— А вы? — ответил тот вопросом на вопрос.
— Ну, так… балуюсь…
— Сыграйте же нам тогда, что нибудь…, — сказал тот, придерживая у горла простынь и снимая гитару со стены.
— Что же вам сыграть? — задумчиво сказала Наташа, перебирая тонкими пальцами запевшие струны… — Разве, революционное, что-нибудь, советское?
— Лучше что-нибудь антисоветское! — опасно пошутил Бекренев. И о. Савва вдруг ужасно испугался. Что Наташа вот сейчас встанет и уйдет, прямо вот так, голой, под дождь. С неё ведь станется!
У Наташи зло сощурились глаза. Крылья её носа затрепетали… Но она с усилием подавила душевный порыв и почти спокойно сказала:
— Антисоветское вам? Легко.
И запела очень мелодичным, тонким девичьим меццо-сопрано:
Проклинайте ж меня, проклинайте,
Если вам я хоть единое слово солгал,
Вспоминайте ж меня, вспоминайте,
Я за правду, за вас воевал.
За тебя, угнетенное сельское братство,
За обманутый новою властью народ.
Ненавидел я красное мерзкое чванство и барство,
Был со мной заодно мой максим-пулемет.
И тачанка моя, вдаль летящая пулей,
Сабли блеск ошалелый, поднятой подвысь.
Почему ж вы тогда от меня отвернулись
Вы, кому отдал я всю свою жизнь?
В моей песне не слова не будет упрека,
Я не смею народ трудовой упрекать.
От чего же тогда мне теперь, братцы, так одиноко,
Не могу рассказать, не могу и понять.
Вы простите меня, кто в лихую атаку
Шел со мною и был пулей горячей сражен,
Мне б о вас полагалось, товарищи, горько заплакать,
Но я вижу глаза ваших согбенных жен.
Вот они вас отвоют, и горько отплачут
И лампады они уж не станут гасить…
Ну, а ваш командарм, он не может иначе,
Он умеет не плакать, а только лишь мстить.
Вспоминайте ж меня, вспоминайте,
Я за правду, за вас воевал…
Потрясенный Бекренев от изумления враз не мог вымолвить не слова. Потом справился с волнением:
— Браво. Кто же автор?
— Комбриг Нестор Иванович Махно… у нас в технаре одна девочка из Гуляй-Поля училась… ну, вот…
— А! Батька! — радостно сказал о. Савва. — А я тоже его одну дюже гарну письню (так в тексте) знаю. Дочка, дай-ка инструмент, я тоже щас как спою…
Он нахмурил брови, вспоминая слова, прокашлялся, и потом баском, лихо, весело и отчаянно… Действительно, таки спел!
Як мчали тачанки, шляхом на Воронеж,
Падали пiд кулями, як пiд косою рожь!
На тачанках ззаду напис: «Брешеш, не догонишь!»
Пiд дугою спереду: «Живими не втечеш!»
Эх! Любо, братцi, любо, любо, братцi, жить,
З нашим отаманом не доводиться тужить!
Старі, старі баби, діти, молодиці,
Тихо спить село, та й матері не сплять.
Запалив станицу, эх, вирізав станицу
Містечковий, трехъязикій, жадний продотряд!
Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,
З нашим отаманом не доводиться тужить!
Так пом'янемо, братці, братів наших вірних,
Малоруських рідних наших братів у Христі!
Те іуда Троцький, зі своїм кагалом,
Підло розпинали Мать-Росію на хресті!
Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,
З нашим отаманом не доводиться тужить!
І за труною, братці, пам'ятаєм ми, що було,
Важка та селянська мертвая сльоза.
Навіть і в могилах, в ямах квапливих
Про Святої Русі Великої нам забывать нельзя…
Эх! Любо, братці, любо, любо, братці, жить,
З нашим отаманом любо голову сложить!
— Господи, куда я попал! — с веселым ужасом возопил Бекренев. — Прямо, для полноты счастья не хватает, чтобы вот сейчас на веранду вошел бы чубарый Ленька Задов в тельняшке, перекрещенный пулеметными лентами, весь обвешанный бонбами (так в тексте), с маузером в одной руке и штофом мутного самогона в другой!
Но вместо Леньки Задова с маузером и самогоном тут на террасу дачи вступили пионеры с горном, флажком и барабаном…
Глава седьмая
«Мы горластые, мы вихрастые, нам не нужен душевный покой…»
1.
Когда на крытом, с резными балясинами крыльце веранды вдруг раздался оглушительно-громкий барабанный бой, заглушаемый режущими душу диссонансами горна, Натка машинально, чисто риторически спросила:
— А это еще что такое?
Ответом ей было звонкое:
Кто идет? Мы идем!
Кто поет? Мы поем!
Кто шагает дружно в ряд?
— Пионерский наш отряд!
Дружные, веселые, всегда мы тут как тут!
— Пионеры ленинцы, сталинцы идут!
Будь готов — всегда готов!
Будь здоров — всегда здоров!
— А-а-апчхи! — совершенно уместно прямо в тему чихнул Савва Игнатьевич. И, вытирая нос краем простыни, которым был закутан его кривоплечий, волосатый торс, стеснительно добавил:
— Спасибо, хлопчики… И вам не хворать!
Меж тем дверь широко распахнулась, и на веранду вступили десятка полтора промокших до нитки красногалстучных мальчишек и девчонок, школьников первой ступени, предводительствуемых одетой в зеленую командирскую плащ-палатку белокурой вожатой с лошадиной вытянутой физиономией, у которой зато алый галстук, сколотый золоченой заколкой, лежал на высокой, обтянутой белой блузкой груди ну совершенно горизонтально!
