И все повторяется.
Я думал о повторении там, под душем, открылось ему. Что если цикличность, и сон цикличен, и бодрствование, то тварь как-то подчиняется этому циклу. То есть, если работает подсознание… Что следует?
Изобретать технику жизни во сне?
Ноги вывели его к привокзальному кафе. Он не ожидал, застыл перед витринным стеклом, чувствуя, как подступает тошнота к горлу. Черт, он же выблевал все. Откуда еще-то? Или это как раз от голода?
За витриной махал ему рукой повар-усач.
Колокольчик, казалось, оглушительно вздребезгнул. Виктор прошел к стойке, кривясь на пустоту столов.
— Здравствуйте, — повар, улыбаясь, коснулся его рук своими. — Сижу здесь, кукую, никого не вижу, а тут вы. Вас покормить?
Виктор уклончиво мотнул головой.
— К вам что, никто не ходит?
— А кому здесь ходить? — оглянулся усач.
— Центральная улица, вокзал, и некому?
— Эх, новый вы человек… Три года вокзал строили, такую махину… — Повар вдруг замолк, уставясь куда-то внутрь себя пустеющими глазами.
Виктор вздохнул.
Лицо у повара было смуглое, костистое, нос с горбинкой, усы — пушистые. На правой скуле желтел заживающий синяк.
И он — тоже, подумал Виктор. Бунтует, соглашается, ходит по кругу.
— Простите, — ожил усач, словно забыв, о чем говорил до этого. — Хотите яичницы?
— Давайте, — решился Виктор.
— Тогда пойдемте на кухню, а? — виновато сморщился повар. — Честное слово, не люблю пустого зала. Расстраиваюсь.
Через скрипучую дверцу Калеб (да, Калеб, вспомнил Виктор) привел его в помещение за стойкой, центром которого выступала монструозная электрическая плита в пятнах разномастных варочных поверхностей. За плитой прятались раковины, шкафы и посудные полки. На дальней стене висели кастрюли и сковороды.
У окошка в зал имелся закуток с ковриком на полу, стулом и несколькими рядами пластиковых картинок, приклеенных к стене так, чтоб не видно было посетителям. На картинках сидели, стояли, изгибались обнаженные женщины.
— Вы не смотрите, это так, — смутился усач, когда Виктор наклонился, оценивая живописные позы. — Это когда делать нечего. То есть… Я, конечно, ничего не делаю, я просто смотрю, это красиво, вы не поймите… Ай, что я вам!..
Он махнул рукой (скорее, на свое косноязычие) и ушел к плите.
Женщины на картинках были все незнакомые, были и худенькие, и полноватые, молоденькие и за сорок, рыжие, в веснушках, темненькие и светленькие.
Виктор подумал: Кратовские.
Галерея поварских побед. За двадцать семь лет, наверное, победы случились не по одному разу. Приличное количество.
— Тут у вас, пожалуй, за полсотни, — сказал Виктор.
— Сорок семь, — вздохнул Калеб. — Только не хочу уже. Не любовь это. Механический аттракцион. Не хочу. Только разве…
Он замолчал, опустил на нагретую сковороду два белых кубика, и они, шкворча, истаяли в овальные лепешки с правильной формы желтком в середке.
— Что вы тогда здесь делаете, если никто не ходит?
— Работаю. Это моя работа — повар в кафе.
— А-а-а.
Виктор присел на корточки, рассматривая нижний ряд картинок.
Ему вдруг показалось… Нет, не показалось — второй с краю через голое плечо улыбалась Вера. Красивая грудь. Бедро. Бугорок лобка.
Серо-зеленый взгляд дразнил и обещал.
— А с Верой вы тоже? — напряженным голосом спросил Виктор.
— А что? — повернулся Калеб. Наклонив сковороду, он дал яичнице соскользнуть в тарелку. — Она ничем не лучше других.
— Ясно.
Виктор поджал губы. Посмотрел еще и, не выдержав, толкнул дверь в зал.
— А яичница? — крикнул ему Калеб.
— Извините. Меня ждут.
Пустые Кратовские улицы пали под ноги.
Горечь стискивала сердце: она тоже, она тоже, может, не с одним даже поваром. Конечно, за два… Нет, сколько ей? Она говорила, что тридцать пять. Или не говорила? Нет, родилась здесь, значит, около тридцати. Все равно, пусть десять, пятнадцать лет…
Виктору сделалось худо, а потом ожила тварь в голове и добавила, плеснула боли в рот, в зубы, в глаза, опрокинула, он попытался встать и упал обратно, потом пополз, ушиб колено, стукнулся лбом о какой-то штырь, повторяя про себя: "Я на расследовании… Я на расследовании… Я рад…"
После уже совершенно не хотелось вставать. Почему-то ныл средний палец на правой ноге. Совсем уж ни к чему. Белесое, тесно заполненное облаками небо казалось перевернутой кастрюлей с выложенными параллельными рядами макаронами. Призрак солнца за ними вполне мог сойти за тающий кусок масла. Где только ему прорваться и закапать?
Все, лежу здесь, решил Виктор.
Надо было про Магду спросить. Она-то наверняка… Или тоже?
Боль запульсировала в голове, подталкивая встать. Шевельнешь рукой — и она меньше, подтянешь колено — и она отступает, прячется, рычит издалека, сядешь — совсем хорошо. Только противно. Сдался. Проиграл. Рад.
Хотел-то совсем другого.
Вот шляпу хотел, и где? Воруют в пустом городе, вот что.
У Провала Виктор в третий раз в Кратове увидел близко больше двух человек. На камнях сидели Шохонуров, незнакомый угрюмый мужик и Яцек. Даже как-то тесно стало. Рядом с уже установленной лебедкой желтела страховочная сбруя.
— Извините, — сказал Виктор, пожимая руки, — проспал. Хорошо, что не ушли.
— А тут и захочешь, не уйдешь, — пробурчал незнакомый мужик, потирая грудь.
— Уже?
— Покатало немного, синяки да душевные раны. Подумать, зараза, не дает, — мужик качнулся, скривился и встал. — Подай вон жилет.
Виктор поднял сбрую.
Мужик заставил продеть в нее руки, отстегнул ножные ремни, завел через промежность широкую лямку.
— Яцек, ты давай учись, — сказал он сидевшему с отсутствующим видом мальчишке, — крепи ремни, а я пока трос в петли заведу.
Яцек подошел. Шохонуров смотрел с камня.
— Ты только это, не убей следователя, ага? Чтоб не выскользнул.
Яцек кивнул.
Он медленно защелкнул карабины у Рыцева на груди, вяло подергал, подтянул, перекинул и зафиксировал лямку на поясе, наклонившись, завозился с ножными ремнями. Как вареный, подумалось Виктору.
— Чего такой? — спросил он.
— Не спал, — Яцек поднял голову. — Вообще не хочу, хорошо?
— Говорить?
— И говорить, и вообще.
Ершистый, подумалось Виктору. С чего? Обожгло: может Настя мать ему, а я…
Мужик дохнул в ухо, продел в петли на плечах и на поясе вдвое сложенный шнур, протащил змеей, за спиной клацнуло.
— Порядок.
— Ну, следователь, теперь иди на край, — поднялся с камня Шохонуров.
— Вы меня только это… помедленней, — опасливо произнес Виктор.
