— Съел? – уточнил Арджуна.
— Нет... – растерялся Волчебрюх.
— Уже хорошо, – хмыкнул Серебряный и отвернулся. В этот момент Бхима и высмотрел на братней коже недвусмысленные отметины, – а то не миновать бы Красавчику вразумляющей оплеухи. “Небось полночи друг друга по-всякому – и мистически, и символически, и духовно”, – завистливо подумал Страшный.
— Что ты так меня разглядываешь? – раздраженно потребовал Арджуна. Кришна в порыве страсти прокусил ему губу, и Сребрец с утра был не в духе.
— Да вот думаю... – несмело начал Страшный.
— Неужели?!
— ...кто ж это тебя покусал-то так, болезного? – спросил Бхима с искренним состраданием. – И поцарапал... – задумчиво продолжал он, обходя любимого брата посолонь. – Да ты никак пантеру любил!
— Угу. Пантеру.
— И почему мне такого никогда не обламывается? – печально спросил сын Ветра.
— Иди ракшаса полюби! – от души посоветовал Серебряный.
— Пробовал, – честно сказал Бхима. – Никакого удовольствия.
Ракшасы спали по берлогам и отнюдь не выражали желания попасть под удар геройской дубины. От горя Волчебрюху хотелось есть, и в объемистом его брюхе глухо урчало.
— Да слышишь ли ты что-нибудь, кроме флейты Баламута, о брат мой? – тихо спросит Царь Справедливости, когда братья останутся наедине. – Что тебе в нем, что ты забываешь о Законе, утвержденном богами, и нашей общей пользе?
— Дурак ты, старшенький, – вздохнет Серебряный, разглядывая инкрустированный кораллами пол. – Хоть и умный.
А потом будет Игра.
Ушас-Заря несмело вступала в царство мрачной и таинственной сестры-Ратри, озираясь по сторонам; робкий серый свет медленно проливался вокруг. Царило безмолвие: умолкли ночные птицы, а дневные еще не покинули теплых гнезд, тихи были воды и насекомые спали в траве. Звон тетивы далеко разносился среди окутанных туманом стволов; он был почти сплошным, словно пальцы лучника не покидали единственной струны, а новые и новые стрелы возникали в них волшебством.
На поляну вышел человек и остановился немного в стороне. В такую раннюю пору навряд ли он явился полюбоваться искусством стрельбы; и лицо его было слишком задумчивым для зеваки.
Арджуна стоял и портил стрелы, ибо возымел обыкновение каждой следующей разносить предыдущую надвое.
— Что ты?.. – начал Юдхиштхира.
— Я злюсь, – холоднее гималайского льда объяснил Серебряный. – Одни крушат мебель, другие бьют жен, а я упражняюсь в стрельбе. Мебели у нас все равно нет, жена одна на пятерых, так что тем более делать нечего.
— Прости.
— Да не за что, – сказал Арджуна голосом, от которого завяла вся окрестная трава. – Все делается мистически, как говаривает Бхима.
— Ты прав, – вздохнул Стойкий-в-Битве. – Я болван.
— Ты пришел признаться мне в этом?
— Я ухожу, – смиренно сказал брат.
Глаза Серебряного сверкнули гневным металлом, верхняя губа вздернулась, но он только глухо зарычал и отработанным движением закинул руку за плечо.
Возвращаясь назад, Царь Справедливости смотрел в землю, но того, что стлалось под ноги, не видел и сумел три раза споткнуться о корни.
Внезапно он остановился. Уголки губ дрогнули в улыбке: прямо перед ним тропу пересекало семейство лис. Здесь, подле селения отшельников-санньясинов, покинувших тревоги мира для упражнения в аскезе, жили звери непуганые. Сами аскеты скорее добровольно лишились бы части собственного тела, чем погубили другое существо, а охотники из почтения к ним обходили селение за йоджану. Кроме почтения, охотниками руководило еще и здоровое опасение – вместе с мудростью к отшельникам, умерщвлявшим плоть, приходил тапас, Жар, основа мироздания и величайшая сила. Мало кто не слыхивал историй о том, как огненноглазые риши усмиряли дерзких богов, и мало кто пожелал бы оказаться на месте злополучного небожителя.
День отшельников уже начался. Скоро тихий лес должен был наполниться эхом монотонной декламации араньяк и упанишад; сейчас старый Шаунака, глава обители, провозглашал гимн Заре, гимн первой Веды, которую и сам Царь Справедливости знал на память.
“Пробуждая мир пурпурными конями, на своей стройной колеснице приближается Ушас. Открывает свой лик, входит, посылая вперед сияние... Последняя из бесчисленных, уже отгоревших, и снова первая – занялась Заря! Вставай! Дыхание, жизнь вновь нас достигли!.. Открылась дорога к Солнцу! Открылся мир, в котором жив человек! Вознося хвалу сияющему утру пением гимна, встает священник-поэт...”
Внимая святой песни-рича, Юдхиштхира медленно набрал в грудь воздуха и так же медленно выдохнул, успокаивая жизненные токи.
Он еще постоял на тропе, прислушиваясь к звукам пробуждающейся обители, подумал и зашагал к ашраму Шаунаки.
“Бесполезны благочестие твое и стойкость в обетах, о благородный, они не спасли от горя тебя, никогда не покидавшего стези справедливости”, – вот что вещал уехавший о полуночи Кришна. Баламут являлся уговаривать сына Ямы-Дхармы забыть о данной родичам клятве и начать искать союзников для неминуемой войны с Кауравами. “Добродетель не ведет к счастью; будь это так, разве повергся бы ты в пучину бед? Веди зломыслие к несчастью, твои недруги, поистине, уже вступали бы в пределы ада, а ты не знал невзгод. Если закосневшие в грехе торжествуют, а добродетельные преданы жалкой участи – значит, нет истины в Ведах...” – огорченно шептала свирель аватара Опекуна Мира; Юдхиштхира сидел, опустив веки, но все равно видел, с какой яростной верой смотрит на возлюбленного Арджуна, готовый в любое мгновение подтвердить: “Да, это так!”
“Напрасной была клятва твоя, напрасен отказ от богатства и царства”, – сочувствовал обездоленному Кришна, нежно бередя раны. И тут уж даже Бхимасена, далекий от возвышенных материй, согласился с мудрым другом: “Имеющий богатство имеет силу, имеющий богатство имеет друзей, имеющий богатство почитается в этом мире, имеющий богатство умен, имеющий богатство могуч, имеющий богатство наделен всеми достоинствами, все желания его исполняются... Не к добродетели, но к счастью стремится все живое, все живые существа. И я думаю, ее не существует вовсе”.
Царь Справедливости моргнул.
“Но если добродетель и существует – значит, она жалка и бессильна, и только в силе отважных находит опору, – добавил флейтист и одними глазами улыбнулся Арджуне, встретив его навязчивый молитвенный взор. – Если же добродетель столь ничтожна и бессильна сама по себе – значит, следовать ей не должно...”
И вот он уехал – даже не остался до утра, несмотря на уговоры Серебряного, – потому что Юдхиштхира уклончиво, велеречиво и крайне вежливо послал Кришну к его благочестивой матушке.
