— Да... вроде как. Он злится и не хочет меня слушать.
— Ненароком правда сказалась, – заметил второй близнец, растерянно подняв брови. – Я же говорил – заколдовали...
Обряды Рождения Господина включали в себя жертвоприношение, состязания колесничих, ритуальный захват скота и игру в кости. Разумеется, побеждать и выигрывать должен был будущий Махараджа.
Он проиграл.
Он проиграл казну, царство, братьев, жену и в конце концов самого себя, что было немедленно запечатлено на пальмовых листьях и, едва ли не прежде того, разнесено по градам и весям бойкими языками.
Юдхиштхира склонен был полагать, что проиграл много раньше – когда согласился начать жертвоприношение; и даже еще раньше – когда в Кампилье Панчальской принял совет и помощь от Кришны.
Но ничьи советы не отменяли его собственной вины. Только из-за него Пандавы были обречены бхутову дюжину лет провести в изгнании, – ибо Дхармараджа, не сдержавшись, вторично ответил на вызов, сделав ставкой эти годы...
Черная Статуэтка плакала по ночам.
Серебряный не разговаривал с ним, лишь холодно отдавая дань братской почтительности; в его бесстрастии крылись такие бури, о которых страшно было думать.
И все же Царь Справедливости попытался еще раз.
Приблизившись к погруженному в сосредоточение брату, Стойкий-в-Битве долго стоял подле, вглядываясь в его черты.
Тот, медитирующий, был словно огромный серебряный лотос, соизволением лесного божества расцветший вдали от криницы-тиртхи. По обычаю отшельников Арджуна заплел косу, и оттого лицо, лишенное печати возраста, казалось еще менее человеческим. Воздержание в пище сделало линии его тела жесткими, уподобив воина оружию; четко рисовались мышцы под безупречной кожей, за которую он и был назван Серебряным, белые, почти прозрачные волоски, украшавшие предплечья, золотились на солнце. Властитель-арий, искусный в убийствах, музыке и любомудрии, победоносный, щедрый, одаренный всеми достоинствами и угодный богам.
Совершенство.
Эта мысль оставила неприятный привкус.
— Я хочу еще раз поговорить с тобой, – тихо сказал Юдхиштхира, когда ресницы великого стрелка дрогнули, а дыхание стало чаще.
— О чем? – не размыкая век, проговорил Серебряный.
— Ты знаешь.
— Тогда ты знаешь, что я отвечу.
— Арджуна, я прошу тебя, подумай.
Лучник поднял глаза – и старший осекся, увидев в этом взгляде не серебро, но свинец.
— Ты ошибся, брат мой, – упали слова, полные тяжкой уверенности. С ветвей ашваттхи, священного древа воинов, под которым восседал Сребрец, к самой земле опускались плети лианы-медвянки. На высоком наречии лиана звалась мадхави; ветер колыхнул побеги, душное благоухание поплыло в воздухе...
— Я полагаю, именно тебе стоит поразмыслить еще, – медленно продолжил Обезьянознаменный. – О случившемся. О предстоящем. О советах Кришны Джанарданы.
— Я уже поразмыслил о них, – проронил Стойкий-в-Битве. – Именно благодаря им мы сейчас здесь. Ты все еще сомневаешься в том, что Черный Баламут желает нам гибели?
Юдхиштхира прекрасно знал, что эти слова приведут брата в бешенство; возможно, даже заставят забыть о Дхарме, о почтительности, возможно, с уст Серебряного сорвется оскорбление...
Он ошибся.
Лицо Арджуны осталось неподвижным.
— Тебе стоит еще поразмыслить, – повторил сын Громовержца; по углам его губ легли брезгливые тени.
— О справедливости? – негромко спросил старший, и у него дернулось веко, чего никогда не бывало прежде. – Арджуна, я дал клятву, попробуй понять...
— О мести.
Юдхиштхира почувствовал в груди что-то твердое и болезненное.
— А теперь послушай меня, – резко проговорил он. – Я даже рад, что все это случилось. Нам указали на место и теперь самое время успокоиться. Ты слышишь? Я как старший брат запрещаю тебе думать о войне!
— Запрещаешь?
Старший едва усмирил тело, вздумавшее отшатнуться, – так нехорош был прищур великого лучника.
— Ты славно умеешь распоряжаться мною, мой возлюбленный брат, – сказал тигр. – Помнится, ты как-то проиграл меня в кости.
— О, несомненно, Кришна Джанардана распорядился бы тобой лучше, – почти шепотом произнес Стойкий-в-Битве, хотя собирался сказать это в полный голос. – Указав тебе, яростный, подходящего врага. Твоего же деда. Твоего же наставника.
Обезьянознаменный медленно поднялся с земли: мощь, угроза, великолепие.
“Твоего же брата”, – беззвучно шевельнулись губы Царя Справедливости.
За спиной Арджуны с ветвей метнулась, крича, стайка попугаев.
“Кришна сказал:
О возлюбленный! Поистине, я твой, а ты принадлежишь мне. Кто ненавидит тебя – ненавидит меня; и кто следует за тобой, является моим последователем. Мы неразделимы, мы – риши Нара и Нараяна, хранители мира, из милости к нему рожденные в смертных телах, единство наше непостижимо даже для мудрых – никому не понять различия между нами...”
— Подумай сам, – тихо и торопливо заговорил Юдхиштхира, – его небесный хозяин покровительствует Городу Слона, что ему за дело, как зовут царя, если царь славит Вишну? Хастинапур силен как никогда, а через тринадцать лет будет еще сильнее! То, чего ты желаешь, есть прямая гибель. Вся эта затея была самоубийственной с самого начала!
— Вот оно что... – выдохнул Серебряный. Он не шевельнулся, но опасность мгновенно наполнила пространство вокруг него, словно свет полыхнувшего вблизи солнца. – Ты это сделал с умыслом...
Стойкий-в-Битве, не произнеся ни слова, отступил на шаг.
— Второй раз сел играть с Шакуни, – продолжал Арджуна. – Ты знал, что проиграешь. Ты сел нарочно, желая оттянуть войну...
Индра-Громовержец собирал на небесах воинство туч, темнеющий день наливался холодом, скрылась из виду колесница Сурьи, и силач Ваю, отец Волчебрюха, клонил деревья к земле.
Юдхиштхира молчал.
— Признайся же, о мой несравненный, замечательно правдивый старший брат, – тихо сказал Арджуна, – это так? Так? Воистину ты желаешь только нашего счастья...
В потемневших глазах мечутся грозовые зарницы: режущий свет.
“Да он меня сейчас убьет”, – отстраненно подумал Царь Справедливости.
Но готового к рывку тигра сбил с ног выломившийся из зарослей бычара.
— Й-йогин мистический! Атман твою тридцать три обители! – вопил Бхима, не без удовольствия держа взбеленившегося Арджуну в захвате. – Ты чего, младшенький, ополоумел? Сдурел, а, Красавчик? Это ж старшенький наш, в Брахму дживу мать!
От местных брахманов Страшный наслушался замысловатых ругательств.
