Лестер Дель Рей - Опасные видения (сборник)

О'Хара смотрит в глубь помещения на два тела на полу, на людей, которые держатся кто за голову, кто за бок, и вытирают кровь, на Аксипитера, который сидит, как стервятник, замечтавшийся о куске падали. Одно из тел поднимается на четвереньки и выползает на улицу у Гобринуса между ног.

— Сержант, арестуйте этого человека! — говорит Гобринус. — Он вел незаконную съемку на фидео. Я обвиняю его в посягательстве на мою частную жизнь.

У сержанта светлеет лицо. По крайней мере, будет хоть один арестованный на его счету. Леграна засовывают в фургон с решетками, прибывший сразу вслед за «скорой помощью». Друзья выносят Рыжего Ястреба и кладут в дверях. Когда его переносят на носилках в «скорую помощь», он открывает глаза и что-то бормочет.

О'Хара склоняется над ним.

— Что?

— Однажды я дрался с медведем, у меня был только нож; тогда я меньше пострадал, чем от этих сучек. Я обвиняю их в нападении, избиении, нанесении увечий и попытке убийства.

О'Хара пытается подсунуть Рыжему Ястребу официальный бланк, чтобы тот подписал; ничего не получается, так как Рыжий Ястреб снова теряет сознание. Сержант чертыхается. Когда Рыжему Ястребу станет получше, он откажется подписывать бумагу. Если у него есть хоть сколько соображения, он не захочет, чтобы девицы и их ухажеры подстроили ему что-нибудь в отместку.

Сквозь зарешеченное окно фургона Легран кричит:

— Я служу агентом в госорганах! Не имеете права меня арестовывать!

Полиция получает срочный приказ проследовать на площадь перед Народным Домом, где драка между местными юнцами и пришлыми с Западной окраины грозит перерасти в необузданные бесчинства. Бенедиктина покидает таверну. Несмотря на несколько тычков в спину и живот, пинки по ягодицам и сильный удар по голове, ничто не указывает на то, что она потеряла плод.

Чиб, наполовину опечаленный, наполовину радостный, смотрит ей вслед. Он чувствует глухую горечь от того, что ребенку могут отказать в праве на жизнь. К этому моменту он уже сознает, что его возражения против аборта продиктованы отчасти отождествлением себя с плодом; Старик думает, что Чиб это не ощущает, а он теперь понял все. Он осознает, что его рождение было случайностью — счастливой или несчастливой. Повернись все по-иному, он бы не родился. Мысль о своем небытие — ни картин, ни друзей, ни смеха, ни надежды, ни любви — ужасает его. Мать, пренебрегая по пьянке противозачаточными средствами, делала аборты один за другим, и он мог оказаться среди выкидышей.

Наблюдая, как Бенедиктина шествует гордо (несмотря на порванную одежду), он недоумевает, что такого мог он найти в ней? Жизнь с ней, пусть и при ребенке, потребовала бы изрядного мужества.

Чиб возвращается домой, но ему по-прежнему не удается попасть в свою комнату. Он идет в кладовку. Картина закончена на семь восьмых, он оставил ее, потому что ему не нравилось что-то в ней. Теперь он забирает холст и уносит в дом к Рунику, который живет в этом же насесте. Руник сейчас в Народном Доме. Уходя, он всегда оставляет дверь открытой. У него есть оборудование, которым сейчас пользуется Чиб, чтобы закончить картину, — работая напряженно и с уверенностью, которой ему недоставало, когда он начал создавать ее. Затем он покидает дом Руника, неся огромное овальное полотно над головой.

Он шагает мимо опор, под изгибами их ответвлений с яйцевидными домами на конце. Он минует несколько маленьких зеленых скверов с деревьями, проходит под другими домами и через десять минут приближается к сердцу Беверли Хиллз. Здесь, Гермесу подобный, подвижный, как ртуть, он видит…

.

.

.

.

.

. .

тихо плывущих в лодке по озеру Иссус. Мариам ибн-Юзуф, ее мать и тетя без всякого интереса держат в руках удочки, глядя в ту сторону, где яркие цвета, музыка и шум толпы перед Народным Домом. Полиция уже прекратила драку юнцов и расставила повсюду пикеты, чтобы не допустить новых беспорядков.

Все три женщины одеты в одежду желтого цвета, она полностью скрывает тело, как предписано одеваться членам магометантской секты фундаменталистов Вахнаби. У них на лице нет паранджи; теперь даже Вахнаби не настаивают на этом. Их братья египтяне на берегу облачены в современные одеяния, позорные и греховные. Несмотря на это, дамы пристально разглядывают их.

Мужчины их общины стоят по краю толпы. Они бородаты, на них такое же платье, как на шейхах в фидеофильмах об Иностранном легионе; они бормочут гортанные проклятия и шипят по поводу непристойной демонстрации обнаженной женской плоти. Но смотрят во все глаза.

Эта маленькая группа прибыла из зоологического заповедника в Абиссинии, где их поймали на браконьерстве. Местные госорганы предоставили им на выбор три возможности. Заключение в доме перевоспитания, где их будут лечить, пока они не станут добропорядочными гражданами, пусть даже на это уйдет остаток их жизни. Высылка в Израиль, в мегаполис Хайфа. Или переселение в Беверли Хиллз, пригород Лос-Анджелеса.

Что, жить среди презренных израильских евреев? Они ответили плевками и предпочли Беверли Хиллз. Ах, Аллах посмеялся над ними! Теперь их окружают Финкельштейны, Аппельбаумы, Сигекли, Вайнтраубы и многие другие неверные из колен Исаака. Что еще хуже, в Беверли Хиллз не было мечети. Они ездили каждый день за сорок километров на Шестнадцатый горизонт, где была возможность помолиться в мечети, или же собирались на молитву у кого-нибудь дома.

Чиб спешит к кромке окаймленного пластиком озера, опускает на землю свою картину и низко кланяется, сорвав с головы несколько помятую шляпу. Мариам улыбается ему, но улыбка исчезает, когда строгие матроны делают ей замечание.

— Йа кельб! Йа ибн кельб! — кричат матроны ему.

Чиб широко улыбается им, машет шляпой и говорит:

— Очарован, поверьте, сударыни! Прекрасные дамы, вы напоминаете мне Трех Граций!

Затем он кричит:

— Я люблю вас, Мариам! Я люблю вас! Ты для меня словно роза Шарона! Красивая, с глазами газели, девственная! Цитадель невинности и силы, ты полнишься буйным материнским соком, ты хранишь верность своей единственной подлинной любви! Я люблю тебя, ты — единственный свет среди мертвых звезд во мраке неба! Я взываю к тебе через пустоту!