-- Боже, но ты же не собираешься прогнать меня сейчас! -- воскликнул Эффингэм.
-- Нет. Ш-ш-ш. У тебя такой громкий голос. Конечно нет, если ты действительно хочешь, чтобы все продолжалось. Но это трудно, Эффингэм, очень трудно. И я в какой-то мере виновата, что с самого начала не предостерегла тебя.
-- Я не понимаю, -- печально сказал Эффингэм. -- Я просто предложил забрать тебя отсюда и хочу спросить: ты поедешь?
-- Нет, конечно нет. И ты пожалеешь о своем предложении в следующую минуту, ты уже жалеешь. Наша жизнь не для жизни и наша любовь не для жизни. Мы убежали от жизни, по крайней мере я. Я делаю нечто совсем другое и, возможно, мне следует заставить тебя делать то же самое или постараться оставить меня.
-- Я не знаю, что ты делаешь, -- сказал Эффингэм, -- но я совершенно уверен, что не смогу поступать подобным образом, и сомневаюсь, что тебе следует придерживаться такого образа жизни!
Она засмеялась:
-- Налей себе выпить, дорогой. Ты знаешь, я ненавижу пить одна. Когда я говорю о том, чтобы заставить тебя делать то же, это, конечно, не означает абсолютно то же самое. Так не может быть. Но мне следует заставить тебя в известном смысле больше страдать.
-- Больше?
-- Да. Ты страдаешь, конечно. Но я для тебя сказка. Мы остаемся в романтических отношениях.
Эффингэм смотрел на руку в веснушках, которая все еще так нежно и повелительно ласкала его. Он чувствовал, как глубоко ранен, какие серьезные обвинения ему предъявлены, и в то же время заметил себе: Но вслух сказал:
-- Возможно, мне следовало попытаться сделать все, что в моих силах, и освободить тебя самым прямым образом или же оставить тебя в покое. Но я люблю тебя, и ты знаешь, что это не просто сказка.
-- Я сама виновата. Я все время хочу, чтобы ты помог мне, но не прямым образом, и в то же время не даю тебе совета. Я позволяю тебе мечтать. Конечно, я и сама такой же романтик. Ты мой романтический порок.
-- Не рассматривай меня вне существования. Может, еще не slishkom поздно научить меня, как помочь тебе не прямым образом. В конце концов, я достаточно люблю тебя, чтобы попытаться.
-- Теперь я только напугала тебя.
-- Нет, не напугала. Ханна, поговори со мной более от кровенно. Расскажи мне о прошлом, о том, что ты действительно думаешь об этом странном деле. Позволь мне увидеть, что ты делаешь. Может, тогда я смогу быть всецело с тобой.
-- Но никто не может быть со мной всецело. Никто не может увидеть. Это была бы другая иллюзия, еще более опасная. А сейчас мы действительно просто искушаем друг друга. Извини, -- она заговорила с внезапной тревогой.
-- Я напугал тебя, -- сказал он. -- Ты же знаешь, это всего лишь старый Эффи, безобидный старый Эффи. Мной легко управлять. Мне бы только хотелось больше знать, что у тебя в мыслях. Ты же видишь, как все приближается к концу?
-- Знаешь ли, это странно, но я со временем почти перестала думать.
Он вгляделся в ее большие золотистые глаза. Порой она казалась ему чужеземным, обреченным, почти демоническим созданием. И эту фатальную отрешенность от заурядного существования он, безусловно, особенно любил в ней. Мысль о том, чтобы увезти ее, внезапно показалась нереальной.
-- Это похоже, прости меня за такую упрощенность, на своего рода испытание, через которое ты должна пройти с абсолютным терпением. Понимаешь?
Она улыбнулась, как будто он действительно все упростил, выпрямила затекшие ноги и встала.
-- О, я очень мало что воспринимаю теперь, разве только безотлагательные дела -- обед, рыбки Дэниса и так далее. Я испытывала страх, вину и множество подобных вещей, но не сейчас.
-- Почему же ты тогда не уйдешь? -- спросил Эффингэм. -- Почему бы тебе спокойно не встать и не пойти? Не обязательно со мной, но просто уйти?
Она подошла к окну и стояла там в пронизанном пылью солнечном свете. Затем обернулась и с удивлением спросила:
-- Но зачем? Мое место здесь. Мой уход имел бы слишком большое значение. Это заставило бы меня стать чем-то. Эффингэм тоже встал.
-- Я тупой ученик, -- сказал он. -- Но кажется, я кое-что понял. Ты хочешь, чтобы я перестал быть нетерпеливым и romantichnym, а стал покорным, почти неживым. Могу попытаться. Я не дурак и знаю -- есть утешение...
-- В мечтах? Да. Я не ожидала такого разговора, Эффи. Но, возможно, это даже хорошо. Видимо, настало время для нас относиться друг к другу по-иному. Не так любезно, но в то же время лучше, более реально. Если сможем.
-- О Боже, -- пробормотал Эффингэм. Он чувствовал себя оглушенным, как будто процесс умирания уже начался.
-- Да ведь там Алиса, -- сказала Ханна.
Эффингэм остановился рядом с ней у окна. Алиса проходила через террасу, таща Таджа на поводке, за ней быстро шел Дэнис. Джералд Скоттоу и Джеймси, нагруженные дичью, шагали по подъездной аллее. Вайолет Эверкрич, с большой корзиной, в сопровождении темнокожей горничной направлялась к огороду. Позади открывался вид на Райдерс, черные утесы, зеленые острова, обдуваемые ветром, море с рыбачьими лодками поблизости и пароходом у горизонта. С огромной высоты снижался серебряный аэроплан, направляясь в аэропорт. Эффингэм смотрел на все это, находясь в состоянии близком к шоку. Это была жизнь -- равнодушная, но прекрасная и свободная. Жизнь продолжалась. Но что его удерживало здесь?
ГЛАВА 12
-- И как она? -- Макс отодвинул в сторону шахматную доску. Был поздний вечер. Макс и Эффингэм уже некоторое время сидели в кабинете Макса и, попивая бренди, играли в шахматы. Эффингэм, который много выпил с Ханной, а затем и за обедом, чувствовал себя совершенно опустошенным. Он немного боялся этого вопроса, который Макс всегда задавал ему при каждом посещении. Он испытывал такое чувство, будто держал экзамен и провалился. Это напомнило обучение в колледже и первое болезненно-приятное представление о Максе как о человеке, которому могут быть предложены только лучшие, самые точные, самые обдуманные ответы. Макс стал для него первым образцом. Эффингэм никогда не смог полностью оправиться от потрясения.
Макс работал за большим обеденным столом красного дерева, на котором он расчистил небольшое пространство для шахматной доски, отодвинув в сторону книги и бумаги и соорудив из них vysokie непрочные кипы, которые в течение вечера время от времени с шелестом скатывались на пол. В дальнем конце комнаты вяло тлел затухающий торфяной огонь, и единственная высокая масляная лампа лила на мужчин свой жемчужно-желтоватый свет, освещая их лица. Клубы сигарного дыма медленно поднимались во тьму, туда, где громоздились груды книг. Отдаленным бледным пятном виднелась всегда присутствующая фотография миссис Леджур.
Проявляя осторожность, Эффингэм тщательно подбирал слова.
