— Что нет? — удивился профессор. — Я же вроде бы понятно объяснил...
— Нет. Я сам. Это ведь я её взял. Я и верну, — сказал Александр.
— И что вы скажете Бальзамо? — с иронией осведомился Преображенский.
— Что было, то и скажу, — пожал плечами Привалов, опять удивляясь себе: совсем ещё недавно ему бы показалось, что нужно что-то выдумывать, врать, и непременно изворачиваться, потому что он виноват, а виноватому полагается изворачиваться. Сейчас ему казалось странным, что он так думал.
— А вы не боитесь, что Бальзамо превратит вас в жабу, например? — прищурился профессор.
— Страшно, конечно, в жабу-то, — ответил Александр. — Но... бояться-то зачем? Теперь-то, — добавил он.
— Страх и боязнь вы тоже различаете? Неплохо. Что ж, к Бальзамо я вас перенесу, а то вам самому в отдел не пройти. Я могу ещё что-то сделать для вас? В смысле — быстро?
— Пожалуй, нет, — сказал Привалов. — Благодарю за всё.
— Что ж. Тогда удачи вам, Александр.
— Удачи, — сказал Люцифер.
Привалову ужасно хотелось спросить профессора о том, что он собирается делать дальше и куда направляется. Но теперь он понимал, что это не его дело — и если бы Преображенский хотел поделиться планами, то, наверное, поделился бы.
Видимо, что-то такое у него на лице отразилось, потому что профессор сказал — преувеличенно бодрым тоном:
— Ну, ну, не грустите. Бог даст, ещё свидимся как-нибудь... Готовы предстать перед Джузеппе Петровичем?
Александр кивнул и в следующую же секунду оказался в отделе Заколдованных Сокровищ с чашей в руке.
Бальзамо сидел прямо перед ним — на воздухе, без мебели. Сидел и ехидно улыбался.
Привалов запоздало сообразил, что маг такого уровня способен видеть суть вещей, а значит — всё знал и понимал с самого начала.
"Просто развлекался" — догадался он.
Бальзамо кивнул.
— Старикам бывает скучно, — сказал он. Его слова сопровождались смутной картинкой, проявившейся у Привалова в уме: какая-то южная местность, высокое дерево непонятной породы и старик с посохом, сидящий на камне и рассматривающий муравьёв, тащащих в муравейник жука, перебирающего лапками.
Александр вздохнул, склонился и протянул Бальзамо чашу.
Великий старец чуть нахмурил брови. Привалов понял, что он должен что-то сказать. И даже не важно что — Бальзамо всё знал и понимал — а как.
— Я оказался здесь случайно и не хотел, э-э-э, нанести ущерб, — начал Александр, тщательно подбирая слова. — Я взял чашу без спроса, но не для того, чтобы присвоить. Я возвращаю, что взял, и прошу меня простить за... за причинённые неудобства, — получилось очень коряво, но это было лучшее, что Привалов смог выдавить из себя.
На этот раз Бальзамо чашу взял, хотя и с таким видом, будто оказывает то ли величайшее одолжение, то ли величайшее снисхождение.
— Ты вернул не всё, — сказал он. — Тут нет четырёх капель. Где они?
— Одну каплю я уронил на журнал, — признался Александр. — Я не знал, что это такое, и сделал это... — он хотел сказать "случайно", но вовремя поймал себя и поправился: — ...по глупости. Две капли взяли профессор Преображенский и его сыч, без моего согласия, — сказал Привалов. — Одну выпил я.
— Это я знаю, — нахмурился Бальзамо. — И почему ты решил, что имел право выпить рубидий?
Александр почувствовал, как по спине течёт холодный пот. Он отлично понимал, что Бальзамо действительно способен превратить его в жабу. Или того хуже — в Сашу.
Привалов попытался собраться с мыслями. Правильный ответ был где-то рядом, но он не мог его высказать. Об этом нельзя было говорить, совсем нельзя. Это был запрет такой силы, против которой у Привалова не было ни метода, ни приёма.
Всё же он попытался:
— Вы получаете рубидий из людей, — сказал он, — а я тоже человек, из которого выжали рубидий. Меня не спросили, хочу ли я его вам отдать. Я своё вернул.
Бальзамо презрительно усмехнулся.
— Ты пытаешься сказать, — заметил он, — что рубидий добыт из твоего народа. Но не можешь, потому что я спрошу, что это за народ. Советский — так уже не говорят, у вас это вышло из обычая. А ничего другого ты сказать не сможешь. Вам запрещено быть народом, и вы на это согласились. Вы предали себя и своих предков. Поэтому вы заслуживаете того, как с вами обращаются. Но ты меня развлёк. Я дарю тебе эту каплю. Можешь теперь...
Тут Александра пробило. Он внезапно понял, что ему здесь было нужно на самом деле.
— Я очень прошу, — перебил он Бальзамо, подавляя в себе сразу два желания: встать на колени и бежать без оглядки. — Ещё одну каплю. Одну. Пожалуйста.
Великий старец приподнял бровь и посмотрел на Привалова очень внимательно.
— Хм-м-м... — протянул он. — Прав был этот ваш писатель насчёт милосердия и тряпок.[39] Хотя всё-таки странно. Почему именно он? Ты ему чем-то обязан?
— Нет, — признал Александр. — Просто... ну... остальные хоть как-то... С ним получилось очень паршиво, а я считал, что всё нормально... и теперь... ну в общем... вот.
— Неубедительно, — сказал Бальзамо.
Привалов вздохнул, как перед прыжком в холодную воду. Решительно подтянул брюки и опустился на колени, склонив голову.
— Я очень вас прошу, уважаемый доктор, — сказал он. — Не для себя прошу.
— Хм, — протянул Бальзамо, щурясь. — В самом деле, не для себя просишь... и выгоды никакой себе не ищешь. Встань.
Александр неловко поднялся, машинально отряхнул брюки.
— Смотри на ладонь, — приказал волшебник.
Руку обожгло, и Александр успел увидеть крохотный пузырёк с красной каплей внутри. Он тут же зажал его в кулаке — и правильно сделал, потому что оказался в кабинете Кристобаля Хунты.
Они были все в сборе: сам Хунта, Володя Почкин, Эдик, Роман. Витька Корнеев сидел в углу на своём кресле с продавленным сиденьем и курил, пуская дым между колен.
Все молчали. Сесть Александру никто не предложил.
Привалов каким-то краешком сознания понимал, что сейчас ему должно быть очень плохо — от этих страшных взглядов и этого ужасного молчания. Настолько плохо, что он должен провалиться сквозь пол или превратиться в мокрицу. Но он ничего такого не чувствовал. Впрочем, не чувствовал он и праведного негодования. Это были просто люди, которые сумели когда-то обмануть его и отъели у него хороший кусок жизни. Они сделали это потому же, почему кошка ест мышей или оводы откладывает яички под кожу животным. Они были так устроены.
И ещё одно он почувствовал: они ничего толком не знали. Кроме того, что он, Привалов, сорвался с крючка. Вот это они чуяли — своим насекомьим инстинктом. И намерены были снова воткнуть в него свои крючки.
