Ситуация стала казаться значительно менее драматичной, когда Мадхузре стала несколькими годами старше, но Прабир все еще не готов был рисковать. К тому времени, когда ей исполнилось восемнадцать, и угроза потерять ее испарилась, Прабир уже настолько привык к воздержанию, что даже не представлял, как с ним покончить. Он выпал из общественной жизни на восемь лет — помимо того, что вначале он не хотел оставлять Мадхузре с няней, еще и отношение его бывших одноклассников и коллег не оставляло ему выбора — нужно было или прикидываться гетеросексуалом или искушать судьбу. Но в тот момент, когда уже ничего не сдерживало его, он почувствовал себя чужаком в незнакомой стране. Он знал, что может легко найти в Торонто бары и клубы для геев — они были перечислены в любом туристическом справочнике — но он не был уверен, что ему будет комфортно именно там, а не где-нибудь еще.
Феликс начал расстегивать рубашку Прабира. Прабир пришел в себя и отстранился.
— Ты что делаешь? Она же в соседней комнате! — прошептал он.
— Да? — Феликс засмеялся. — Я как-то не думаю, что у твоей сестры с нами проблемы.
Именно Мадхузре их и познакомила.
— А я и не думал срывать с тебя одежду, пока мы не окажемся в спальне.
— Я серьезно. Она пытается заниматься.
— Я могу вести себя так тихо, как ты захочешь.
— Тихо только выдаст нас.
Феликс покачал головой, скорее весело, чем раздраженно.
— Только не говори мне, — возразил Прабир, — что это не отвлекает, когда кто-то занимается любовью в десяти метрах от тебя. У нее в понедельник тест по кладистике.
— Вот почему Дарвин изобрел воскресную сиесту. Слушай, я все время учебы прожил в комнате с еще шестью студентами. Это был квадрофонический секс двадцать четыре часа в сутки. Мадхузре еще повезло. — Феликс вытянул ноги и уселся обратно на диван.
— Да, мне жаль, что тебе пришлось застрять в богемном кошмаре, но не мне мешать становлению ее личности, она имеет право на тишину в ее собственной квартире, когда ей это нужно.
Феликс ничего не сказал, только уставился в телевизор.
— Если ты позвонишь мне на работу, — сказал Прабир, — то мы сможем встретиться у тебя.
Феликс молчал, отказываясь продолжать дискуссию. Он провел рукой по предплечью Прабира, примирительно и в то же время эротично, но Прабир не захотел свернуть разговор.
— Просто согласись, что все, что я сказал, было разумным.
Из своей комнаты появилась Мадхузре.
— Привет, Феликс! — Она нагнулась и поцеловала того в щеку, затем сказала Прабиру. — Я ухожу. Не жди меня.
— И куда ты направляешься?
— Никуда конкретно. Просто встречусь с друзьями.
— Звучит неплохо. — Он попытался понять что-то по ее одежде, но не очень знал современные дресс-коды. Она могла направляться как на дипломатический прием в пятизвездочном отеле, так и на дикую молодежную вечеринку.
— Желаю повеселиться! — сказал он.
Она улыбнулась ему, ты тоже, и подняла руку, прощаясь с Феликсом.
Когда она ушла, Феликс сделал вид, что заинтересовался телепередачей. Канал «Дух времени» — его фильтр отбирал и транслировал то, что смотрело большее количество людей в том же городе — показывал рядовую офисную комедию.
— Я тебе никогда не рассказывал, что один из моих приемных родителей написал научную статью тысяч в десять знаков под названием «Обоюдное межситкомное самосоотнесение второго уровня, как означающее сакрального»?
Феликс скрючился от хохота.
— И кто же напечатал такое? «Соушиал техст»?
— Откуда ты знаешь?
В спальне Феликс спросил:
— А как насчет массажа визуальной коры?
Прабир опустился над ним на колени и бережно снял пластину электрода с его спины. Кожа под ней была более бледной, но не восковой, как под гипсом или повязкой — полимер пропускал достаточно кислорода. Феликс утверждал, что стирает устройство за двадцать тысяч долларов вместе с рубашками в стиральной машине, но Прабир ни разу не был свидетелем этому.
В 2006, когда Феликс родился с недоразвитой сетчаткой, искусственные заменители только появились. Так что другого варианта, кроме как подключить массив фотосенсоров напрямую к его мозгу, не было. Вместо этого цепи на пластине получали сигналы от его глаз, а электрод стимулировал нервы в спине. Он с детства научился интерпретировать ощущения как образы.
Прабир начал осторожно массировать спину.
— Можешь погрубее, — сказал Феликс, — там нет гиперчувствительности. Это просто кожа.
— Но… ты чувствуешь мои руки, или ты что-то видишь?
— И то и другое.
— Да? И что же ты видишь?
— Абстрактные узоры. Ряды точек, расходящиеся из центра лучи. Но все довольно нечетко и неубедительно. Смысл в том, чтобы ощущение было настолько сильным, чтобы оно воспринималось как прикосновение, а не как образ, и таким образом сохранить исходную функцию нервов.
Прабир нашел в сети программу, которая позволяла преобразовать изображение с камеры в нечто, отдаленно похожее на сигналы, проходящие через пластину. Импрессионистская, монохромная версия его собственного лица, которое ему выдала программа, вообще была мало похожа на человеческое лицо, но Феликс мог распознавать человека метров с пятидесяти. Все дело было в опыте. Операция по подсоединению искусственной сетчатки напрямую к мозгу была возможна уже лет пять, но ему казалось, что привыкнуть к новому способу смотрения так же сложно, как Прабиру было бы сложно привыкнуть к пластине.
Руки Прабира потихоньку начали смещаться в сторону. Вскоре Феликс перевернулся на спину и притянул его на себя сверху. Когда они целовались, Прабир чувствовал, будто жидкий огонь разливается по его венам, а в груди растет стеснение, будто что-то удивительное похитило его дыхание. Именно этого ему хотелось, больше, чем собственно секса. У него не было слов, чтобы описать это: оно было слишком телесным, чтобы быть просто нежностью, и слишком нежным, чтобы быть просто желанием.
— Ты знаешь, что мне больше всего нравиться, когда я с тобой?
— Нет.
— Воровать это вместе. — Прабир заколебался, испугавшись, что его слова прозвучат глупо. Но когда же говорить, если не сейчас? — Секс похож на алмаз, выращенный на скотобойне. Три миллиарда лет бессознательного воспроизводства. Еще полмиллиарда лет проб и ошибок на пути к животным, которые не только были вынуждены спариваться, но и были счастливы делать это — и наконец-то знали, что они счастливы. Миллионы лет это чувство оттачивалось, становясь самой совершенной в мире вещью. И все потому, что это работает. Все потому, что производит все больше самого себя.
