Крымов не мог заметить, как по лицу Цесарского, плохо освещенному настольной лампой, пробежала легкая дрожь.
- Что?.. - прошептал он.
- Ну, вы сами подумайте, - продолжал Крымов. - Работа еще не закончена, а вы торопитесь с ее публикацией. Для чего это? Мне кажется, время, потраченное на статью, лучше было бы употребить на доработку прибора...
Цесарский поднялся с кресла.
- Я, пожалуй, пойду... - тихо сказал он. - Вы, Олег Николаевич, нездоровы, и вам нельзя волноваться. А мы тут начинаем спорить... Это нехорошо. Уверяю, я нисколько на вас не обиделся! И не думайте об этом! Лежите, отдыхайте, поправляйтесь как можно скорее, а позже мы, если только у вас появится желание, вернемся к этому разговору... Так я пойду. Всего наилучшего!
- До свиданья, Модест Никандрович. Не сердитесь на меня... - проговорил Крымов, закрывая глаза.
Цесарский осторожно, почти на цыпочках, вышел из комнаты.
- Обиделся... - прошептал Крымов.
- Ну и пусть себе! - ответил Костя.
- Нет, Костя, так рассуждать нельзя, - продолжал Крымов, приподнявшись на подушке. - Обидеть и рассердить человека проще всего. А вот доказать ему, что он не прав, что ошибается, - это дело более сложное. Я ведь не собираюсь его защищать.
- Не надо, Олег Николаевич, думать о нем. Вам действительно вредно волноваться... - забеспокоился Уточкин.
- Нет, Костя... Тут не волноваться нельзя. Цесарский глубоко ошибается.
Крымов в изнеможении опустил голову на подушку. Его лицо горело: видимо, поднялась температура.
В дверь постучали.
На пороге появились Батя и Ермолов.
- Эге-ге! - воскликнул Батя, приближаясь к постели больного. - А говорили - пустяк... На человеке лица нет!
Крымов открыл глаза.
- Лежите, лежите... - забеспокоился Батя. - Мы на одну минутку... Хотели порадовать вас новостью, да, видно, придется отложить... Давно был врач? обретался он к Косте.
- Часа три назад.
- Ко мне приходил Цесарский... - заговорил Крымов. - Помочь бы ему надо, Иван Михайлович! Не ладится у него с работой... и вообще заблудился он как-то...
- Знаю, знаю... Все знаю! Конечно, поможем. Он что - жаловался?
- Да нет... Не особенно.
- Все беспокоится, что до сих пор нет прибора, который он выписал, вставил Костя.
- Так вы лежите, Олег Николаевич, и ни о чем не думайте. Выздоравливайте, набирайтесь сил... - проговорил Батя. - А вас, товарищ Уточкин, прошу ко мне зайти завтра. Посоветуемся, как лучше помочь Цесарскому...
- И комсомольцев из лаборатории надо будет пригласить, - добавил Ермолов.
- Пригласим... Все сделаем что нужно.
Глава четвертая
- Странные бывают люди, - искоса посмотрев на внука, сказал Панферыч.
- А что такое, дедушка? - спросил тот, собираясь ложиться спать.
- Да вот иду я, а навстречу инженер Трубнин. "Здравствуй, Панферыч, говорит. - Как случилось, что Крымов чуть было ногу не сломал? Где это могло произойти?" Ну, а как я ему объясню, если это дело секретное!
- Да что ты, дедушка!
- Вот тебе и "что ты"... - недовольно забурчал Панферыч. - Идем дальше. Парк, говорю, у нас замечательный. Всякий раз с приходом весны дорожки песком посыпаются, подстригаются деревья на центральных аллеях. Случай с товарищем Крымовым из ряда вон выходящий. А вообще по парку можно ходить даже в самых глухих местах без опаски и спокойно наслаждаться природой. "А ты любишь природу?" - спрашивает он меня. "Известное дело, - отвечаю. - Сердце радуется, когда видишь, как все кругом живет и развивается!" - "А песни любишь?" - "Тоже люблю. Как же жить без песен? На большие дела готов человек, ежели у него песня в душе звенит..."
Петька, успевший улечься в постель, с удивлением смотрел на деда, у которого молодым и озорным огоньком блестели глаза.
- Вот товарищ Крымов очень любит песню!.. Он так и заявил на ответственном заседании в клубе: "Нужно, - говорит, - ученому и инженеру относиться к своей работе, как к песне". И на благородные поступки он способен.
- Я хорошо знаю Крымова, - важно сказал Петька. - Над моделью подземной машины вместе работали. О каком поступке ты говоришь?
- Знаешь, знаешь! - неожиданно рассердился Панферыч. - Больно много ты знаешь... Сказано тебе - дело секретное, значит не расспрашивай!
Цесарский возвратился домой в скверном настроении.
- Что же это? Какое он имеет право читать мне нравоучения? - бормотал инженер, запирая на ключ дверь своего кабинета.
Модесту Никандровичу казалось, что за всю жизнь, во всяком случае с того момента, как он получил известность выдающегося инженера-конструктора, никто не говорил ему в глаза так дерзко.
Цесарский начинает быстро ходить по комнате, заложив руки назад. "
Едва вылупился из яйца, а уже презрительно и высокомерно критикует работу других, - думает инженер. - Воображаю, как он относится в душе к Трубнину! Хитрит, определенно хитрит... И я за него ратовал на этом дурацком "вечере поэзии", прославлял его, относился к нему хорошо, а он..."
Успокоился Модест Никандрович, лишь когда вспомнил, что у Крымова высокая температура, а в этом случае люди бывают раздражительны и часто не отдают себе отчета в том, что говорят.
Внезапно раздался дребезжащий телефонный звонок. Цесарский быстро подошел к письменному столу и взял трубку.
- Я слушаю. Добрый вечер! Что вы говорите! Неужели детали готовы? Это замечательно! Да, да... Испытание завтра? Нет, это ни к чему. Не стоит... Почему не стоит? Надо посмотреть, подумать. Я сам лично все должен проверить. Очень возможно, Павел Павлович, часть деталей придется видоизменить. А о выходе в поле в ближайшее время не может быть и речи. Прошлое испытание прошло неудачно - довольно! Испытания отменяются, и больше никаких разговоров быть не может... Директору я позвоню сам... Всего доброго!
Модест Никандрович положил трубку в развилку телефонного аппарата и подошел к окну. "
Хорошо, что я отменил завтрашнее испытание. Погода, кажется, меняется, и завтра пойдет проливной дождь. Находиться в поле будет не особенно приятно".
Цесарский смотрит на озаренную лунным светом испытательную площадку. Вдалеке, у самого горизонта, виднеются темные тучи. Изредка вспыхивают красноватые зарницы молний.
Но что это? Модест Никандрович внимательно всматривается. На испытательной площадке происходит совершенно непонятное: маленькая человеческая фигурка отделяется от машины, стоящей посреди поля. Все движения человека говорят, что ему трудно идти. Он хромает. Кто же это такой?
- Ничего не понимаю, - бормочет Модест Никандрович. - Это не может быть. Это невероятно...
Больных часто мучают кошмары. Иногда человек видит во сне длинную нить, с монотонным жужжанием тянущуюся мимо в неведомую, бесконечную даль. Вы пытаетесь протянуть руку, чтобы оборвать нить и прекратить таким образом томительное однообразное жужжание, но нет сил. Вы не можете встать, шелохнуться, тронуться с места, а нить гудит, гудит без конца...
