— Ладно, брат, собирай черепки, пошли Устинье сдаваться, — решительно заявила она, гоня прочь тщетные изыскания по глубинам собственной памяти.
Г Л А В А 9
— Хошь в купальню сведу? — предложил Гневомир, поглядывая на хмурую Халену, притулившуюся на лавке у крыльца. Настроение у нее было мерзкое, а отношение к себе отвратительное.
Весь вчерашний день она честно пыталась загладить свою вину за разбитые чашки, хватаясь за любую работу, лишь бы толк был. В итоге от ее усердия всех начало бросать в нервную дрожь. Устинья взирала на нее с ужасом, девушки обходили стороной, как чумную, князь недобро щурился, Купала хмыкал в усы, а гридни ржали, как жеребцы.
Халена посмотрела на свои руки и никак не могла в толк взять — отчего они не помнят простой работы? Что за неумеха, глупая? Неужели раньше не работала? Откуда тогда она взялась здесь? Где раньше была и чем, интересно, занималась?
Ни одного немудреного дела она не смогла выполнить, ничем помочь, только забот прибавила. Пряжа, которую ей предложили смотать в клубок, в ее руках превратилась в узловатый, бесформенный кусок, годный разве что на выброс. Порезанные кое-как, крупными кусками овощи были кинуты ею в суп прямо с кожурой, щедро сдобрены приправой, оказавшейся впоследствии кореньями от запоров, и суп благополучно сварен пустым безвкусным варевом, годным лишь в чисто медицинских целях, как средство очищения желудка. Выметенный и вымытый Халеной пол потом несколько часов отскребали две девушки, поглядывая на нее, как на смертельно больную, причем на всю голову. Ведра, с которыми Халена пошла по воду, благополучно утонули вместе с коромыслом, спасибо, сама следом не окунулась, в огороде вместо сорняков она отважно боролась с горохом…
В общем, не было в городище печали, да Халену `безрукую` леший послал, знать, чтоб жизнь аборигенам медовухой не казалась.
С утра она к Устинье подалась, опять в помощницы, но та и близко не подпустила, замахала руками испуганно: сами, горлица, управимся, ты отдыхай, болезная. Вот и сидела Халена на лавке, словно ленивец на ветке эвкалипта, и думу думала архиважную, о своем назначенье в этой жизни, и как его исполнить, если руки у нее, как крюки, а в голове, судя по `обширным' воспоминаниям и навыкам, апертурас `небольшой' континент.
— Я не местная, — сделала вывод Халена, потерянно глядя перед собой.
Гневомир весело хрюкнул:
— А то! Гони ты думки, Халена Солнцеяровна, пошли в купальню. Вода чистая да прохладная, враз тебя в ум введет. Чего хмуришься понапрасну? Айда, побавишься!
Девушка посверлила его испытывающим взглядом и поднялась: будь по-твоему, все лучше, чем на лавке сидеть да самоедством заниматься.
Гневомир повел ее в ту сторону, где виднелся лес, впрочем, лес здесь виднелся повсюду, куда ни глянь. Остроконечные сосны с необъятными стволами почти у каждой избы высились, пушистые, раскидистые кедры, рябина, кусты то ли орешника, то ли боярки.
Халена шла за Гневомиром и головой вертела, любопытничая и удивляясь. Бревенчатые домишки небольшие, низкие рассыпались по городищу, кому как в голову взбрело, в основном, неказистые, с маленьким огородиком, обнесенным жердями, но встречались и довольно большие, добротные избы с высоким крыльцом и значительным огородом. На улице, прямо в пыли вошкалась стайка ребятишек в длинных холщевых рубашонках, сорванцы постарше с громким криком оккупировали заросли репейника и лопухов и бросались друг в друга шишками. Одна со свистом пролетела над ухом Халены, только yвернуться успела и скорость прибавила — шишки-`оружие' болезненное. У другой избы три девицы стояли, переговаривались, пустые ведра на землю опустив, о своем, видать, о девичьем, но увидев их, смолкли, глазами траву у ног протирать начали, рдея, как закатное солнышко. У колодца женщина в платке воду в свои ведра переливала, глянула хмуро на Гневомира и Халену, губы поджала, лицо усталое, недовольное, а за подол карапуз светловолосый цепляется, мамку за ногу обхватить норовит.
В воздухе стоял запах хвои и чего-то менее приятного. Гул, гомон, жужжание мух и какой-то мерный, раскатистый звук все ближе и ближе.
— Что это? — спросила Халена.
— Варох в кузне мастерит, — кивнул Гневомир в сторону одинокой избы, обнесенной жердями.
Девушка никого не увидела: дверь нараспашку, а двор пуст, если, конечно, не считать какие-то чаны, бочки и еще бог знает что. За избой широкое, холмистое поле виднелось, на него они и вышли, правее от кузни. На холме орава полуголых мужиков толпилась.
Халена щурилась, пытаясь разглядеть — что они там делают? И чем выше поднималась, тем больше мрачнела, сердце колотиться начало тревожно.
Голые по пояс тела лоснились на солнце, играя мускулами, брякали мечи, слепя глаза отсветом стали, но не это беспокоило и настораживало, а толпа, сгрудившаяся вокруг трех `медведей` и одного `олененка`, гогочущая, гудящая. Гоняли парня будь здоров и явно не в шутку — меч не игрушка, не из папье-маше выкован, а три здоровяка на одного мальчишку, это уже не потеха, а издевательство! Халену, как черт за ногу дернул, рванула туда без раздумий, только ботинки замелькали.
— Куды, скаженная?! — закричал изумленный Гневомир, чин забыв, и следом припустил: нагнать бы! Да куда там, девушка быстро бежала, через жерди перепрыгнула и в гущу врезалась.
Мужчины тем временем вокруг новичка и трех соплеменников сгрудились, кругом обступили, обсуждая, потешаясь, препираясь меж собой, споря — устоит молодой полянич супротив мирян, али пощады попросит?
Парнишка не промах оказался, не из робкого десятка, держался достойно, не скулил. Темно-русые, волосы по их вере, на затылке перевязаны, в хвост, лицо широкоскулое, мальчишеское совсем, тело смуглое, худое, гибкое, лоснится от пота, грудь вздымается надсадно — загнали лешаки, однако ж, меч в его руках не дрожал. Глаза, как у олененка, вострые, живые и плещется в них решимость, воля несгибаемая, не сдастся, по всему видать. Хотя, куда устоять супротив трех выученных, в гридни ступить готовых? А те, что глыбы из мышц, кружили, насмешливо посматривая, куражились, но честь блюли, по одному подступали, не спеша, без особого напора, передышку ему давали.
Верткий парень, злой, скалится, мечом неумело машет, но добро, зоркий, выпады упреждает, не подступить. Посмеивались мужики, все едино не устоит полянич, чуток и конец потехе.
Трувояр, так звали полянича, срама не хотел, держался из последних сил, злясь на трех обученных бугаев, на мирян, что его на посмешище, словно скомороха выставили, но тоже понимал — не долго ему осталось, пару взмахов и кинут наземь.
