- Денег мало, длинный шмель, ты в кибитку не ходи! - пропела коломбина, присаживаясь над лицом Пьеро и мочась на него.
- Хавал жёваны штаны! - провозгласил пёсик, вставая на пьерово тело передними лапами и делая похабные движения задом, как бы ебя - и тем самым венчая творящийся содом.
Пьеро, лежащий на животе, неожиданно вскочил, отрясая с себя лезущую мелкоту. В глазах его блестели крупные слёзы - а может, ссаки коломбины.
- Вы... вы... - он утёрся правым рукавом и высморкался в левый. - Вы можете! Бить меня... мучить... унижать меня... так надо... я всё это заслужил... заслужил... Но не смейте оскорблять поэзию! Слышите меня, да? Не смейте при мне оскор... блядь! Мне невест... невесл... невесело! - он поскользнулся на ссанине и снова шлёпнулся, на этот раз на спину.
- Ах ты падаль, - Арлекин подошёл, демонстративно расстёгивая штаны. - Почему ж тебе, блядь, невесело? - он поставил ногу на запрокинутое белое лицо, возя подошвой по губам.
- Потому фпо, - невнятно пробормотал Пьеро, - я фочу фениться...
- Жениться? И почему же ты не женился, поёбыш?
- Моя невефпа от меня увефава... - прошепелявил белолицый.
- Ах-ха-ха! - покатился со смеху Арлекин. - Дуралей, невеста здесь - ты! Ща я тебя разъясню... разложу... ща мы тебя оппаньки!
Он приподнял лежащего парочкой тычков в бочину и под челюсть, сорвал с него панталоны. После чего подсечкой опрокинул на локти в позу пьющего оленя, пристроился сзаду - и, крякнув, всадил.
Буратина насмотрелся на подобные сцены в вольере. Ничего нового и интересного в происходящем для него не было, да и не должно было быть.
Однако не в этот раз. В этот раз всё было по-другому.
Сначала его захлестнул стыд - мутный, душный, липкий. Буратине показалось, что у него вспотели внутренности. Чувство было такое, будто его поймали за каким-то идиотским, гадким занятием, и сейчас накажут - и тоже гадко.
Оно тотчас же и случилось. То было отвращенье к себе. Отвращенье ползло по нему, как змея, и всё, чего оно касалась, превращалась в ледяную слизь. У бамбука затряслись плечи. Он протянул руки к лицу, чтобы закрыться - и тут же отдёрнул, до того омерзительным показалось ему прикосновенье к собственной плоти. Растленной, грязной - он чувствовал всё это, чувствовал как своё, как будто это ему промеж булок загнали шершавого. И хотя по вольерным распонятком, то было неприятное, но житейское дело, - однако сейчас оно почему-то обернулося дичайшим срамом, безысходным кошмаром, крушением всего и навсегда, как если б у него нашли какую-то невыводимую генетическую стяжу, отобрали все баллы и отправили вниз, в биореактор. Ничего более паскудного Буратина представить себе не мог - но это было паскуже и гаже, стыже, бляже и хуяже.
- Яюшки, - только и смог выдавить деревяшкин, пытаясь сползти с лавки, чтобы забиться под неё и там умереть от стыда и совести.
Тут Буратину внезапно просифонило, разболокло. До сердца донца и пизды дверцы его пробрали гадчайшие, унизительнейшие восторги. Бамбук ощутил жабий голод кишки, её желанье рассесться, распялиться, насадиться на шишак - и тлеющий очажок в глубине, жаждущий быть смятым, растёртым, истыканным елдою. Взбутетенилось и воспалилось и какое-то потаённое, доселе молчавшее местечко в душе, алчущее боли и унижений, сладкого позора - чтобы при всех и пред всеми расхлестаться, разбляжиться в самой грязи, в самой срани, опущенным быти. И всё это раздувалось и пучилось, будто внутри него стремительно нарывал сахарный нежный прыщ, белоголовый нарыв, вот уже совсем готовый прорваться и всё залить сладчайшим гноем... но тут в деревянной головёнке неожиданно промелькнула простая и трезвая мысль: "а ведь этак можно и пидарасом сделаться".
Пидарасов в вольерах не жаловали. Это были жалкие существа, специально проигрывающие на спаррингах, чтобы их почаще имели. За анальные сношения с разоблачённым пидором баллы не давали, а отбирали. Самых активных - то есть самых пассивных - отправляли вниз, чтобы они не портили выводок. Но обычно - доращивали на общем развитии, а потом продавали высокопоставленным мужеложцам в качестве так называемых special slaves. Жили такие недолго: высокопоставленным мужеложцам, как правило, нравилась молодость и разнообразие - так что перестарков или надоевших быстро забивали, ну или продавали на вторичном рынке. Подобной участи Буратина себе не желал вот ни на эстолько.
В небольшой головёнке бамбука помещалась, как правило, только одна идея. Но зато она заполняла её целиком. В данном случае опасенье спидараситься не то чтобы перебороло эмо-поле, но изрядно сгладило эффект. Крышу уже не сносило. Он даже смог отвести взгляд от сцены и оглядеться.
Обстановочка вокруг была та ещё. Сучья стая, сидящая слева от бамбука, сосредоточенно мастурбировала в полном составе. Кенга, задыхаясь от страсти, неистово мучила и терзала свои несчастые соски, так что на них выступила кровь - тёмная, густая. Буратине внезапно захотелось её слизнуть - но он вовремя понял, что это просто очередная заморока. Сзади слышались стоны ламы и срамное чпоканье и пыхтенье: это, видимо, носорог как-то по-своему справлялся с наплывом чувств.
- О горе мне, горе! - стонал Пьеро. - Ты пшют, Арле, ты пресыщенный пошляк, пижон, хлыщ, фат, эукариот... Обожаю тебя безумно...
Буратину снова стало забирать. Всё зудело от поднявшеся хочки, уже восторг в растущем зуде неописуемый сквозил. Сопротивляться этому восторгу не было никаких сил.
- Я прихожу... - визжал Пьеро, роняя на сцену слюни. - Прихожу, прихожу, жи пы пы пю-у-у... уууААААААААА!
Сдувшийся было прыщ всё-таки набух и взорвался. Буратину как будто выстрелило из собственного тела - в иной и лучший мир, где не было ничего, кроме кайфа.
Опомнился он секунд через десять. На штанах темнело мокрое пятно. Буратине стало несколько неловко. Поэтому он завертел головой, чтобы убедиться, что он не один так попал.
Увидел он вот что. Самки выглядели довольненькими. У них блудливо маслились глазки, а на мордочках застыло такое выражение, будто каждая из них что-то спиздила и теперь хрен отдаст. Самцы, наоборот, смущались и не знали, куда глаза девать.
"В следующий раз сюда бабы набегут. И пидоры" - мозг Буратины неожиданно напрягся и выдал вполне убедительный экспресс-прогноз.
- Ну ты, поёбыш, чмо опущенное, - продолжал тем временем Арлекин, - мы ещё с твоей невестой не закончили. Как твою поебучку зовут?
- Она не такая! - закричал Пьеро, корчась на полу. - Не смей называть её грязными словами!
- Имя! Имя! - Арлекин принялся пинать белолицего ногами. - Имя, скобейда бля!
- Её зовут Мальвина... девушка с голубыми волосами... - простонал Пьеро.
- А внизу у неё волосы тоже голубые? - скверно ухмыльнулся Арлекин. - Что-то ты гонишь... Встать! - он отвесил панталоннику такой пинок, что тот вскочил солдатиком. Арлекин тут же наградил его за это тремя подзатыльниками. Пьеро только рыдал и хлюпал, утираясь рукавами.
