…Я понятия не имел, что он был ссыльным, гасударственным преступником, не знал.
— Когда это случилось?
— Где-то весной тысяча девятьсот девятнадцатого. — Он пыхнул своей трубочкой. — В марте, в апреле?…
— А где размещалась та контора Горчиньского?
— Хмм, адреса не помню. Это важно?
— Может, там чего от фатера осталось.
Голландец кивнул.
— Завтра дам вам адрес и напишу рекомендательное письмо, если понадобится.
Выйдя на перроне в Иркутске, протянул трехпалую ладонь, вытащив ее из рукавицы. Пожало ее без колебаний, то есть, без какой-либо мысли; пожало, потому что именно так замерзли по обеим сторонам уравнения характера.
На следующий день освободилось с работы пораньше; имелась договоренность с паном Поченгло на давно откладываемую беседу. Он пригласил к себе, домой, у него имелась квартира в Театральном Закоулке, неподалеку от резиденции генерал-майора Кулига. На лестнице разминулось с заседателем и надзирателем в форменных шинелях. Господин Щекельников провел их взглядом, словно заряженной двустволкой. — Сами идут, не арестовали, — сообщил он.
— Выходит: оставили в покое.
— Вы осторожнее с таким!
— Он человек богатый и с положением в обществе.
На эти слова Щекельников лишь пару раз перекрестился.
Старенький лакей провел в кабинет. Пан Порфирий был в атласной светло-желтой жилетке, как раз застегиваемой на свежей сорочке; камердинер завязывал ему галстук и вставлял в манжеты тунгетитовые запонки — действовал он медленно и неуклюже, поскольку пан директор все время вырывался, над столом склонялся, за ручку хватался, бумаги и газеты перебирал, официальные документы к свету подносил и проклятия им в лицо бело-чернильное метал, словно Гамлет, над могилой разверстой к черепу обращающийся. Войдя, стащив шапку и мираже-очки, пана Поченгло застало именно в такой вот позе, с многостраничным документом, отмеченным могучими печатями, косящегося из грубо вытесанных глазниц на согнувшегося под боком слугу.
— Да когда же ты вставишь!
— Йешлибы гошподин не девгавшя! — вторую запонку слуга держал в зубах.
— Куда пальцами лезешь! А, пан Герославский! Над нами словно какое проклятие нависло: нужно срочно мчаться в Цитадель, кланяться честной компании и бумажники чиновникам набивать.
— Десять минут?
— Десять минут, десять минут. — Поченгло глянул на часы. — Пашол! — Он хлопнул бумагами по спине слуги и отослал его за двери. — Ну, давай. Панна Елена?
— Не панна Елена… — Обернулось, выглядывая, где бы присесть, но в кабинете не было никакого подходящего предмета мебели. А хозяин стоял. Так что, разговаривало стоя, в шубе, с покрытой снегом шапкой в одной руке и очками в другой. — Только не отказывайте, пока не выслушаете. У вас есть люди в Америке. Есть люди у Гарримана; должны иметься. У вас должен быть договор с Гарриманом, вам тоже крайне важно присоединить Сибирь к Америке посредством Кругосветной Железной Дороги. Но это уже дело революционное, без Оттепели вы кончите как и все абластники до того; Шульц уже прикрутил гайки. Потому мне думается, что у вас имеются и аварийные стратегии: бегство на восток через Тихий океан. Имеются условленные люди, тут и там, имеется транспорт, имеются планы. Мне так кажется. В противном случае… по расчетам бы не выходило. Так что… так что…
— Так?
— Деньги? Я не могу предложить вам суммы, которая бы значила для вас многое. У вас нет в отношении меня каких-либо обязательств…
Пан Поченгло бросил бумаги на стол, подскочил к двери, дернул за ручку, выглянул в коридор. Никого.
— Выйдем вместе, — сухо сказал он.
Поченгло надел сюртук, уже на пороге лакей подал ему шубу и соболью ушанку. На лестнице Порфирий обмотался белым шарфом, расшитым прихотливыми инеевыми узорами. Щекельникова пустило вперед. Пан Поченгло остановился в подворотне, защищавшей от ветра и снега; олени у приготовленных саней позванивали колокольчиками, мерцали фонари. Туман заглушал хруст шагов прохожих.
— Вы и ваш фатер, так?
— Две особы.
— Но он, как понимаю, будет человеком разумным.
— Значит, размороженным.
— Размороженным, — Поченгло протяжно причмокнул, светени блеснули под бровями. — Размороженный.
— Сядет на корабль, среди людей. В противном смысле — это вообще не имело бы смысла. Отмороженный, пан Порфирий.
— Документы?
— Документов нет. Фальшивые, если можете.
— Слишком многого вы просите.
— Знаю. И…
— Панна Елена…
— Здесь торг не за панну Елену, — рявкнуло неожиданно. Натянуло шапку и очки, махнуло Щекельникову. — Назовите цену.
— Хорошо, раз уж мы должны идти ради вас на такой политический риск… — Он стукнул тросточкой по льду. — Цена тоже политическая. Впрочем, вы эту цену знаете. По-моему, я уже высказывался о ней в Экспрессе. Во всяком случае, разговаривали об этом у Вителла.
Я-оно глухо кашлянуло.
— Не знаю, послушает ли он меня. Не знаю, послушают ли его люты. Вообще, услышат ли его, размороженного. Как это вообще можно провести: пускай с ними переговорит, потом вырывать его из Льда? Отец Мороз или никакой Отец Мороз. И тем более, я не знаю, слушает ли История лютов. А даже если и слушает. История — она же идет даже медленнее ледовых масс. Пройдут годы, самое малое — месяцы, пока не окажется, что я справился с задачей. А в порту ждать мы не можем.
— Снимите очки. Просто дайте слово.
Я-оно подняло мираже-очки на лоб.
— Слово Бенедикта Герославского: ваша История за безопасное бегство с отцом.
Тот снова стукнул зимназовым наконечником трости в лед.
— Замерзло.
Поченгло повернулся, вскочил в сани, свистнул вознице, тот щелкнул бичом, упряжка оленей зазвенела, захрустела, потянула сани и расплылась в тумане.
Спешно идя по адресу, указанному инженером Иертхеймом (морозы усиливались с каждым днем), в ритме громкой одышки, я-оно прокручивало в голове только одну мысль: было ли все это обманом.
Стало ясно, что я-оно обманывает здесь всех, с самого начала, несмотря на все заклятия о чистой правде и самых откровенных намерениях. И дело не в том, что я-оно намеревается нарушить слово, данное пану Порфирию — ведь нет же. Но, возможно, именно сейчас такое намерение и появится; быть может, сейчас же все и изменится — одна правда вместо другой правды — и со столь же чистым сердцем я-оно запланирует какую-нибудь громадную ложь.
