Расписание рейсов занимало огромную стену напротив. Влад прищурился; если бы он мог ткнуть пальцем в эту желто-зеленую «простыню», выбрать было бы куда легче – но для этой беспроигрышной операции у Влада были слишком короткие руки.
– Какой. Следующий. Рейс? – спросил он у женщины в окошке. – Все. Равно. Куда?
Она не выказала удивления. Покосилась на невидимый Владу монитор:
– Рейс двести двадцать, Остленд. Вы уверены, что у вас есть виза?
– Не. Требующий. Визы, – уточнил Влад.
– Шестьсот семь, Майск. Через четыре часа. Вам подходит?
Влад заплатил.
Внутренние сумерки делались все гуще; он боялся, что не сумеет сесть в самолет. Регистрация начнется только через два часа…
Он заставил себя отвезти машину на платную стоянку. В зеркале заднего обзора отражалось серое, тяжелое, будто вылитое из асфальта лицо с квадратной челюстью. Парнишка, бравший деньги за стоянку, покосился на странного клиента с опаской.
На часах было четырнадцать ноль пять. Он бездарно затянул отъезд: сперва не мог дозвониться до издателя, потом застрял в пробке, потом…
Надо пообедать, сказал он сам себе. И повел себя – непослушное, полное боли тело – через стеклянную дверь в ресторан.
Его мутило при взгляде на еду, но он заставил себя съесть тарелку теплого бульона с овощными кубиками. Против ожидания, стало немного легче; Влад нашел в себе силы пересечь площадь и опуститься за столик кафе, столь же дорогого, сколь и экзотичного.
До начала регистрации оставался час. Влад заказал чашку самого крепкого кофе с самым лучшим коньяком.
Что там будет, в Майске? Не важно. Прежде он никогда не бывал там. Никто его не знает. Он снимет номер в гостинице, провесит на двери табличку «Не беспокоить»…
Возможно, в какой-то момент он смалодушничает и ему захочется вернуться к Анжеле. Но уже не сможет.
Потом, когда его обнаружат, случится небольшой переполох. Его отвезут в больницу… Там он подвергнет риску нескольких сиделок и медсестер, но время ли думать о медсестрах, когда умираешь сам…
Влад крепче сжал зубы. Отхлебнул из почти пустой уже чашки; рот набился кофейной гущей, и Влад принялся жевать ее, чувствуя, как хрустят на зубах неразмельченные кусочки коричневых зерен.
Запищал в кармане телефон. Влад автоматически протянул руку; вздрогнул. Отдернул.
Теперь все, сидевшие за соседними столиками, смотрели на Влада – наверное потому, что телефон пищал слишком долго. Надо было вытащить трубку и отключить к чертовой матери, а еще лучше, выбросить…
Выбросить. Влад хмыкнул.
Телефон не унимался. Вдруг это издатель, вяло подумал Влад, прекрасно понимая, что лжет себе. Это не издатель. Это звонит Смерть.
«Ты будешь корчиться, извиваться, тебе будет казаться, что твое тело рвут на части, что тебя заживо едят черви…»
Злость придала ему силы. Влад все-таки вытащил трубку из кармана; высветившийся номер ни о чем ему не говорил.
– Алло…
Это не он сказал. Это кто-то другой нажал кнопку ответа и дотащил трубку до уха.
– Я умира…ю, – сказала трубка. – Будь милосе…рден.
Влад молчал.
– Где… ты, – шептала трубка. – Пожа…луйста. Поща…ди.
– Ты сама, – сказал он.
– Пощади.
– Ты сама это сделала…
– Поща…
Трубка вскрикнула, как от болезненного удара.
– Вла…д. Я у тебя под до… под две…
Он нажал кнопку отбоя. Сразу стало очень тихо – люди, сидевшие за соседними столиками, нарядные ухоженные люди, отправлявшиеся кто на курорт, кто по делам за границу, беззвучно открывали рты, спрашивая друг у друга, не пора ли вызывать «Скорую помощь» к этому странному человеку, которому, конечно же, очень плохо, достаточно посмотреть на его лицо…
Влад спрятал мертвый телефон в встал из-за стола.
…Самолет на Майск вылетел вовремя. Минута в минуту.
* * *
Она выросла в маленьком поселке при большом деревообрабатывающем заводе; жители звали завод просто пильней. Владельцем пильни был человек по кличке Барон; пильня была единственным источником дохода для многих семей, а Барон был самым богатым и влиятельным человеком в округе, и в некоторых областях жизни его полномочия считались воистину баронскими.
В детстве за Анжелой не замечалось никаких странностей. Она была здоровой жизнерадостной девчонкой – несмотря даже на то, что жила с мачехой, сводным братом и вечно пьяным отцом. Мачеха была к ней более-менее справедлива, отец вообще не касался ее воспитания, а сводный брат, хоть и был старше, удался все-таки мельче и тоньше в кости, и потому в кулачных стычках с сироткой редко выходил победителем.
В поселке все знали всех, учителем начальной школы, где Анжела в свое время протирала дешевую юбку, был сосед из дома напротив, а в среднюю школу – в соседний поселок – она ходила недолго. В тринадцать с хвостиком лет ее образование прервалось: мачеха устроила ее уборщицей в один из цехов пильни, и Анжела нисколько не переживала по этому поводу – ей нравился запах дерева, нравилась стружка, нравилось положение взрослой девушки, работницы, которой никто не ставит оценок и не задает заданий на дом…
Спустя год умер от постоянного пьянства отец, а еще через год – Анжеле исполнилось пятнадцать – ее карьера рывком пошла в гору. Барон, никогда не пропускавший ни одной красивой девушки на территории пильни, вызвал ее в свой кабинет, напоил красным вином и сделал своей наложницей.
Ничего особенного в этом не было – весь поселок прекрасно знал о нравах на пильне и о том, что некоторым работницам довелось родить от Барона; Анжелина мачеха знала и другое – милым и покладистым, однако уже надоевшим Барону девушкам предоставлялась замечательная должность учетчицы. Именно об этом она толковала падчерице с первого же дня, когда та явилась домой в рваном платье, перепуганная, в слезах; Анжелу ждала прибыльная, уважаемая и непыльная должность, от нее всего-то и требовалось – некоторое время быть милой и покладистой…
Анжелиной покладистости хватило ненадолго. Одутловатый немолодой Барон пугал и вызывал отвращение, и в один прекрасный день брезгливость пересилила страх. Анжела заартачилась; Барон, во всем любивший порядок и дисциплину, уволил с пильни строптивую девчонку, а заодно и ее мачеху, а заодно и сводного брата – все семейство оказалось лишенным средств к существованию. Анжела не стала дожидаться, пока мачеха ее задушит, и сбежала в город, показавшийся ей огромным – в маленький провинциальный городишко, где даже по центральной площади в погожий день прогуливались куры…
